Неточные совпадения
— То-то же! — сказал Илья Ильич. — Переехал — к вечеру, кажется
бы, и конец хлопотам: нет, еще провозишься недели две. Кажется, все расставлено… смотришь, что-нибудь да осталось; шторы привесить, картинки приколотить — душу всю вытянет, жить
не захочется… А издержек, издержек…
Он выбежит и за ворота: ему
бы хотелось в березняк; он так близко кажется ему, что вот он в пять минут добрался
бы до него,
не кругом, по дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он боится: там, говорят, и лешие, и разбойники, и страшные звери.
Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого
хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды,
не трудясь перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка,
не до изнурения души и тела,
не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором
бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.
— А тебе
бы хотелось «
не откладывать до завтра, что можно сделать сегодня»? Какая прыть! Поздно нынче, — прибавил Штольц, — но через две недели мы будем далеко…
Он молчал. Ему
хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, и он
не знает, как ему быть, как держать себя с ней.
— Да неужели вы
не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать,
хочется плакать! Если б я заплакал, мне
бы так же, как в горе, от слез стало
бы легко…
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я
не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать
хочется. А если б письма
не было, и ничего б этого
не было: она
бы не плакала, было
бы все по-вчерашнему; тихо сидели
бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня
бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему
хотелось бы в эту минуту
не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла
бы жизнь невозмутимого покоя!
— А я знаю: тебе
хотелось бы узнать, пожертвовала ли
бы я тебе своим спокойствием, пошла ли
бы я с тобой по этому пути?
Не правда ли?
Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил на улицу и все доискивался нормы жизни, такого существования, которое было
бы и исполнено содержания, и текло
бы тихо, день за днем, капля по капле, в немом созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной мирно-хлопотливой жизни. Ему
не хотелось воображать ее широкой, шумно несущейся рекой, с кипучими волнами, как воображал ее Штольц.
— Иначе ведь самому надо ехать, — сказал Обломов, — мне
бы, признаться, этого
не хотелось. Я совсем отвык ездить по дорогам, особенно зимой… никогда даже
не езжал.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он
не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я
не могу поехать с вами туда, а ужасно
хотелось бы!
Все
бы это прекрасно: он
не мечтатель; он
не хотел
бы порывистой страсти, как
не хотел ее и Обломов, только по другим причинам. Но ему
хотелось бы, однако, чтоб чувство потекло по ровной колее, вскипев сначала горячо у источника, чтобы черпнуть и упиться в нем и потом всю жизнь знать, откуда бьет этот ключ счастья…
Она вздрогнула и онемела на месте. Потом машинально опустилась в кресло и, наклонив голову,
не поднимая глаз, сидела в мучительном положении. Ей
хотелось бы быть в это время за сто верст от того места.
Он
не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться «ученой женой». Если б у ней вырвалось в речи одно слово, даже намек на эту претензию, он покраснел
бы пуще, чем когда
бы она ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный, в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только
хотелось, а ей вдвое, чтоб
не было ничего недоступного —
не ведению, а ее пониманию.
— Ах,
не говори так, Андрей: мне страшно и больно слушать! Мне и
хотелось бы, и боюсь знать…