Илья Ильич, видя, что ему никак
не удается на этот раз подманить Захара ближе, оставил его там, где он стоял, и смотрел на него несколько времени молча, с укоризной.
Не удалось бы им там видеть какого-нибудь вечера в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа — и лес, и вода, и стены хижин, и песчаные холмы — все горит точно багровым заревом; когда по этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной извилистой дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в прогулках к угрюмой развалине и поспешающих в крепкий замок, где их ожидает эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая молодою мисс под звуки лютни баллада — картины, которыми так богато населило наше воображение перо Вальтера Скотта.
— Тарантьев, Иван Герасимыч! — говорил Штольц, пожимая плечами. — Ну, одевайся скорей, — торопил он. — А Тарантьеву скажи, как придет, — прибавил он, обращаясь к Захару, — что мы дома не обедаем, и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а осенью у него много будет дела, и что видеться с ним
не удастся…
По мере того, однако ж, как дело подходило к зиме, свидания их становились реже наедине. К Ильинским стали ездить гости, и Обломову по целым дням
не удавалось сказать с ней двух слов. Они менялись взглядами. Ее взгляды выражали иногда усталость и нетерпение.
Обломов не знал, с какими глазами покажется он к Ольге, что будет говорить она, что будет говорить он, и решился не ехать к ней в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много народу бывает и им наедине говорить
не удастся.
Неточные совпадения
— Именно, — подхватил Пенкин. — У вас много такта, Илья Ильич, вам бы писать! А между тем мне
удалось показать и самоуправство городничего, и развращение нравов в простонародье; дурную организацию действий подчиненных чиновников и необходимость строгих, но законных мер…
Не правда ли, эта мысль… довольно новая?
Не всегда его
удавалось видеть чисто обритым.
Несмотря на все эти причуды, другу его, Штольцу,
удавалось вытаскивать его в люди; но Штольц часто отлучался из Петербурга в Москву, в Нижний, в Крым, а потом и за границу — и без него Обломов опять ввергался весь по уши в свое одиночество и уединение, из которого могло его вывести только что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда ежедневных явлений жизни; но подобного ничего
не было и
не предвиделось впереди.
Солнце там ярко и жарко светит около полугода и потом
удаляется оттуда
не вдруг, точно нехотя, как будто оборачивается назад взглянуть еще раз или два на любимое место и подарить ему осенью, среди ненастья, ясный, теплый день.
Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области
удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины; уже
не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а
не падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек был, если
не обливалось оно кровью, если
не выступал холодный пот на лбу и потом
не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.
В заключение прибавлял, что он «был бы счастлив, если б
удалось ему на себе оправдать свое убеждение, но что достичь этого он
не надеется, потому что это очень трудно».
— Так из чего же, — заговорил он, помолчав, — ты бьешься, если цель твоя
не обеспечить себя навсегда и
удалиться потом на покой, отдохнуть?..
И очарование разрушено этим явным,
не скрываемым ни перед кем желанием и этой пошлой, форменной похвалой его искусству рассказывать. Он только соберет все мельчайшие черты, только
удастся ему соткать тончайшее кружево, остается закончить какую-нибудь петлю — вот ужо, вот сейчас…
«Законное дело» братца
удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же письмо на имя братца,
не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели написать: «К сему заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
С тех пор как Штольц выручил Обломовку от воровских долгов братца, как братец и Тарантьев
удалились совсем, с ними
удалилось и все враждебное из жизни Ильи Ильича. Его окружали теперь такие простые, добрые, любящие лица, которые все согласились своим существованием подпереть его жизнь, помогать ему
не замечать ее,
не чувствовать.
— И всего только одну неделю быть им дома? — говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха мать. — И погулять им, бедным,
не удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на них!
Неточные совпадения
Стародум(к Правдину). Чтоб оградить ее жизнь от недостатку в нужном, решился я
удалиться на несколько лет в ту землю, где достают деньги,
не променивая их на совесть, без подлой выслуги,
не грабя отечества; где требуют денег от самой земли, которая поправосуднее людей, лицеприятия
не знает, а платит одни труды верно и щедро.
Софья. Все мое старание употреблю заслужить доброе мнение людей достойных. Да как мне избежать, чтоб те, которые увидят, как от них я
удаляюсь,
не стали на меня злобиться?
Не можно ль, дядюшка, найти такое средство, чтоб мне никто на свете зла
не пожелал?
Г-жа Простакова. Милость Божия к нам, что
удалось. Ничего так
не желаю, как отеческой его милости к Митрофанушке. Софьюшка, душа моя!
не изволишь ли посмотреть дядюшкиной комнаты?
Однако ж она согласилась, и они
удалились в один из тех очаровательных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градоначальников во всех мало-мальски порядочных домах города Глупова. Что происходило между ними — это для всех осталось тайною; но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало так сильно, что он даже
не удостоил танцующих взглядом и прямо отправился домой.
Скорым шагом
удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец к вечеру он пришел. Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой
не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности. Это был тоже бред, но бред точь-в-точь совпадавший с тем бредом, который гнездился в его голове…