Неточные совпадения
Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий
понимал жизнь по-своему, как
не хотел
понимать ее Обломов, а они путали в нее и его: все это
не нравилось ему, отталкивало его, было ему
не по душе.
Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он
не заглядывал, расспросов никаких ему
не делал и пояснений
не требовал. Он довольствовался тем, что написано в тетрадке, и докучливого любопытства
не обнаруживал, даже когда и
не все
понимал, что слушал и учил.
Он
понял, что ему досталось в удел семейное счастье и заботы об имении. До тех пор он и
не знал порядочно своих дел: за него заботился иногда Штольц.
Не ведал он хорошенько ни дохода, ни расхода своего,
не составлял никогда бюджета — ничего.
Он уж был
не в отца и
не в деда. Он учился, жил в свете: все это наводило его на разные чуждые им соображения. Он
понимал, что приобретение
не только
не грех, но что долг всякого гражданина честными трудами поддерживать общее благосостояние.
— Ты! — сказал Илья Ильич. — Я запретил тебе заикаться о переезде, а ты,
не проходит дня, чтоб пять раз
не напомнил мне: ведь это расстроивает меня —
пойми ты. И так здоровье мое никуда
не годится.
Захар
не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он начал мигать чаще и чаще. Чем меньше
понимал он, что говорил ему в патетической речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.
— Надеюсь, что ты
понял свой проступок, — говорил Илья Ильич, когда Захар принес квасу, — и вперед
не станешь сравнивать барина с другими.
Может быть, Илюша уж давно замечает и
понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и
не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему
не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Добрые люди
понимали ее
не иначе, как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом.
Старики
понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они видели, что уж все начали выходить в люди, то есть приобретать чины, кресты и деньги
не иначе, как только путем ученья; что старым подьячим, заторелым на службе дельцам, состаревшимся в давнишних привычках, кавычках и крючках, приходилось плохо.
—
Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все
понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
Ольга
поняла, что у него слово вырвалось, что он
не властен в нем и что оно — истина.
Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей
понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, и он
не знает, как ему быть, как держать себя с ней.
Он смутно
понимал, что она выросла и чуть ли
не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть.
Она
понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство — орудия Сонечки — были бы лишние, потому что
не предстояло борьбы.
Она вспомнила предсказания Штольца: он часто говорил ей, что она
не начинала еще жить, и она иногда обижалась, зачем он считает ее за девочку, тогда как ей двадцать лет. А теперь она
поняла, что он был прав, что она только что начала жить.
Он
не мог
понять, откуда у ней является эта сила, этот такт — знать и уметь, как и что делать, какое бы событие ни явилось.
Если есть симпатия душ, если родственные сердца чуют друг друга издалека, то никогда это
не доказывалось так очевидно, как на симпатии Агафьи Матвеевны и Анисьи. С первого взгляда, слова и движения они
поняли и оценили одна другую.
Когда Обломов
не обедал дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки и, из любви к делу, бросалась из угла в угол, сажала, вынимала горшки, почти в одно и то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и захлопывала прежде, нежели Акулина успеет
понять, в чем дело.
— Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это
не я говорю, это скажут люди, свет, и никогда
не простят тебе этого.
Пойми, ради Бога, чего я хочу. Я хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле…
— Если б я
не знала тебя, — в раздумье говорила она, — я Бог знает что могла бы подумать. Боялся тревожить меня толками лакеев, а
не боялся мне сделать тревогу! Я перестаю
понимать тебя.
— Разве умеет свои выгоды соблюсти? Корова, сущая корова: ее хоть ударь, хоть обними — все ухмыляется, как лошадь на овес. Другая бы… ой-ой! Да я глаз
не спущу —
понимаешь, чем это пахнет!
И он
не мог
понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало в чертах Ольги.
Он чувствовал, что и его здоровый организм
не устоит, если продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он
понял, — что было чуждо ему доселе, — как тратятся силы в этих скрытых от глаз борьбах души со страстью, как ложатся на сердце неизлечимые раны без крови, но порождают стоны, как уходит и жизнь.
Она
понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе
не своей силе, как в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был
не на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу знать?» она хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
У ней горело в груди желание успокоить его, воротить слово «мучилась» или растолковать его иначе, нежели как он
понял; но как растолковать — она
не знала сама, только смутно чувствовала, что оба они под гнетом рокового недоумения, в фальшивом положении, что обоим тяжело от этого и что он только мог или она, с его помощию, могла привести в ясность и в порядок и прошедшее и настоящее.
— Расскажите же мне, что было с вами с тех пор, как мы
не видались. Вы непроницаемы теперь для меня, а прежде я читал на лице ваши мысли: кажется, это одно средство для нас
понять друг друга. Согласны вы?
Этот практический урок в другое время пролетел бы над гениальной хозяйкой,
не коснувшись ее головы, и
не втолковать бы ей его никакими путями, а тут она умом сердца
поняла, сообразила все и взвесила… свой жемчуг, полученный в приданое.
Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе и вообразила, что Штольц намекает на этот долг; только никак
не могла
понять, как узнали об этом, она ни слова
не проронила
не только Обломову об этой тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет в каждой копейке.
А природа ее ничем этим
не обидела; тетка
не управляет деспотически ее волей и умом, и Ольга многое угадывает,
понимает сама, осторожно вглядывается в жизнь, вслушивается… между прочим, и в речи, советы своего друга…
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души
не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов
понимали друг друга.
Ее замечание, совет, одобрение или неодобрение стали для него неизбежною поверкою: он увидел, что она
понимает точно так же, как он, соображает, рассуждает
не хуже его… Захар обижался такой способностью в своей жене, и многие обижаются, — а Штольц был счастлив!
— Что сказать — я
не знаю… «грусть находит, какие-то вопросы тревожат»: что из этого
поймешь? Мы поговорим опять об этом и посмотрим: кажется, надо опять купаться в море…
— Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и чуть
не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его,
не заметив. Я дал тебе
понять, что в нем есть и ума
не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?
— Отчего? Что с тобой? — начал было Штольц. — Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и
не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой так решили, так и будет. Слава Богу, что я застал тебя таким же, а
не хуже. Я
не надеялся… Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты
понимаешь как…
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все
понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но
не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и
не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это Бог видит, но
не стою твоих хлопот.
Она
поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что Бог вложил в ее жизнь душу и вынул опять; что засветилось в ней солнце и померкло навсегда… Навсегда, правда; но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж она знала, зачем она жила и что жила
не напрасно.
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему в дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее сердце: он бы
понял, да
не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.