Неточные совпадения
Степан Аркадьич ничего
не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они
понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: «это зачем ты говоришь? разве ты
не знаешь?»
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог
понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать
не могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же
понял это и также покраснел.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты
поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов,
не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко?
не послать ли за другим поваром?
Уж который раз он видел его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то делал, но что именно, того Степан Аркадьич никогда
не мог
понять хорошенько, да и
не интересовался.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе
понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин,
не вдруг от волнения
поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я
не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты
пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем
не говорил об этом. И ни с кем я
не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и
понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Ты
пойми, — сказал он, — что это
не любовь. Я был влюблен, но это
не то. Это
не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого
не может быть,
понимаешь, как счастья, которого
не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
— Да, но без шуток, — продолжал Облонский. — Ты
пойми, что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, — ты
пойми, — неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы
не разрушить семейную жизнь; но неужели
не пожалеть ее,
не устроить,
не смягчить?
— О моралист! Но ты
пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты
не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего
не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Но хорошо было говорить так тем, у кого
не было дочерей; а княгиня
понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто
не захочет жениться, или в того, кто
не годится в мужья.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она
поняла, что вопрос касается
не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он
не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин
понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он
не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего
не сказано ни мной, ни ею, но мы так
понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит.
— Всё кончено, и больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты
пойми, что я
не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я
не могу, мне мука видеть его.
Ты
пойми, что я
не только
не подозревала неверности, но что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость….
— Душенька, Долли, я
понимаю, но
не мучь себя. Ты так оскорблена, так возбуждена, что ты многое видишь
не так.
Но, Долли, душенька, я
понимаю твои страдания вполне, только одного я
не знаю: я
не знаю… я
не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к нему.
— Оно
не может, как я
понимаю….
— Ах, уж, пожалуйста, обо мне
не заботьтесь, — отвечала Анна, вглядываясь в лицо Долли и стараясь
понять, было или
не было примирения.
Кити покраснела. Она думала, что она одна
поняла, зачем он приезжал и отчего
не вошел. «Он был у нас, — думала она, — и
не застал и подумал, я здесь; но
не вошел, оттого что думал — поздно, и Анна здесь».
Теперь она
поняла, что Анна
не могла быть в лиловом и что ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда
не мог быть виден на ней.
— Он при мне звал ее на мазурку, — сказала Нордстон, зная, что Кити
поймет, кто он и она. — Она сказала: разве вы
не танцуете с княжной Щербацкой?
— Нет, я
не останусь, — ответила Анна улыбаясь; но, несмотря на улыбку, и Корсунский и хозяин
поняли по решительному тону, с каким она отвечала, что она
не останется.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни,
не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он
не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому
понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Константин
не мог сказать, что он дорожит потому, что Николай несчастен и ему нужна дружба. Но Николай
понял, что он хотел сказать именно это, и нахмурившись взялся опять за водку.
— Только
не говорит, — сказала Агафья Михайловна. А пес… Ведь
понимает же, что хозяин приехал и ему скучно.
Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?» Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно
не могла
понимать того, что читала.
На минуту она опомнилась и
поняла, что вошедший худой мужик, в длинном нанковом пальто, на котором
не доставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять всё смешалось…
Не вспоминая ни своих, ни его слов, она чувством
поняла, что этот минутный разговор страшно сблизил их; и она была испугана и счастлива этим.
Анна улыбнулась. Она
поняла, что он сказал это именно затем, чтобы показать, что соображения родства
не могут остановить его в высказывании своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и любила ее.
— Он всё
не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы
понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Он, как доживший,
не глупый и
не больной человек,
не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более, что едва ли
не он один вполне
понимал причину болезни Кити.
— Ничего, папа, — отвечала Долли,
понимая, что речь идет о муже. — Всё ездит, я его почти
не вижу, —
не могла она
не прибавить с насмешливою улыбкой.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё
понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она
не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой
не могла итти успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, — сестры после слез разговорились
не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем, они
поняли друг друга.
— У меня нет никакого горя, — говорила она успокоившись, — но ты можешь ли
понять, что мне всё стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты
не можешь себе представить, какие у меня гадкие мысли обо всем.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из Москвы, приехав на вечер, где она думала встретить его, a его
не было, она по овладевшей ею грусти ясно
поняла, что она обманывала себя, что это преследование
не только
не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес ее жизни.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и
не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая
не могла
понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
— Да что же? У Гримма есть басня: человек без тени, человек лишен тени. И это ему наказанье за что-то. Я никогда
не мог
понять, в чем наказанье. Но женщине должно быть неприятно без тени.
— Я
не совсем
понимаю значение ваших слов, — сказал он, подавая ей чашку.
— Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: — Я оттого и
не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете
понять, — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья!
— Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я
пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что
не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
Степан Аркадьич
понял, поглядел на него, но ничего
не сказал.
— Ты ведь
не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я
не признаю жизни без любви, — сказал он,
поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он делал над собой, он никак
не мог перенестись в душу своего приятеля и
понять его чувства и прелести изучения таких женщин.
— Я
не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, — сказал он, — а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что
понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?
Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное
не находит удовольствия в сплетне и скандале, а
понимает это чувство как должно, то есть знает и верит, что любовь эта —
не шутка,
не забава, а что-то серьезнее и важнее.