Неточные совпадения
Цвет лица у Ильи Ильича
не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг
не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи,
маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
— Ах, какой дом! Нынешнюю зиму по средам
меньше пятидесяти человек
не бывало, а иногда набиралось до ста…
— Что еще это! Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то
меньше моего делает и
не смыслит ничего. Ну, конечно, он
не имеет такой репутации. Меня очень ценят, — скромно прибавил он, потупя глаза, — министр недавно выразился про меня, что я «украшение министерства».
Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-красивой позе,
не замечая, что вокруг него делалось,
не слушая, что говорилось. Он с любовью рассматривал и гладил свои
маленькие, белые руки.
— Врешь, переедешь! — сказал Тарантьев. — Ты рассуди, что тебе ведь это вдвое
меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у тебя будет вдвое лучше и чище; ни кухарка, ни Захар воровать
не будут…
Врет он,
не верь ему: он тебя в глаза обманывает, как
малого ребенка.
— А ты напиши тут, что нужно, — продолжал Тарантьев, — да
не забудь написать губернатору, что у тебя двенадцать человек детей, «мал мала
меньше». А в пять часов чтоб суп был на столе! Да что ты
не велел пирога сделать?
Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но он и
не замечал этого
маленького беспорядка. Услужливая мечта носила его, легко и вольно, далеко в будущем.
— Нет! Я ядовитый человек! — с горечью заметил Захар, повернувшись совсем стороной к барину. — Кабы
не пускали Михея Андреича, так бы
меньше выходило! — прибавил он.
Захар
не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он начал мигать чаще и чаще. Чем
меньше понимал он, что говорил ему в патетической речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими
маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно,
не у немцев.
Комнаты
маленькие, диваны такие глубокие: уйдешь с головой, и
не видать человека.
Остаться — значит надевать рубашку наизнанку, слушать прыганье Захаровых ног с лежанки, обедать с Тарантьевым,
меньше думать обо всем,
не дочитать до конца путешествия в Африку, состареться мирно на квартире у кумы Тарантьева…
Брови придавали особенную красоту глазам: они
не были дугообразны,
не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками — нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала
маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль.
— Нет, разве
маленькое мщение, и то, ей-богу, неумышленное, за то, что у вас
не нашлось даже комплимента для меня.
Обломов боялся, чтоб и ему
не пришлось идти по мосткам на ту сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась
маленькая опухоль в горле, что он
не решается еще выходить со двора и что «жестокая судьба лишает его счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу».
Обломов дошел почти до комнаты Ольги,
не встретив никого. Ольга сидела в своей
маленькой гостиной, перед спальной, и углубилась в чтение какой-то книги.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с
маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет,
не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
На полу стояли кадки масла, большие крытые корчаги с сметаной, корзины с яйцами — и чего-чего
не было! Надо перо другого Гомера, чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено было во всех углах, на всех полках этого
маленького ковчега домашней жизни.
Летом отправлялись за город, в ильинскую пятницу — на Пороховые Заводы, и жизнь чередовалась обычными явлениями,
не внося губительных перемен, можно было бы сказать, если б удары жизни вовсе
не достигали
маленьких мирных уголков. Но, к несчастью, громовой удар, потрясая основания гор и огромные воздушные пространства, раздается и в норке мыши, хотя слабее, глуше, но для норки ощутительно.
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы жить отдельно, независимо, ни в ком и ни в чем
не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем,
маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?
— Те что? Такие же замарашки, как я сама, — небрежно говорила она, — они родились в черном теле, а этот, — прибавляла она почти с уважением об Андрюше и с некоторою если
не робостью, то осторожностью лаская его, — этот — барчонок! Вон он какой беленький, точно наливной; какие
маленькие ручки и ножки, а волоски как шелк. Весь в покойника!