Неточные совпадения
— О, баловень, сибарит! — говорил Волков,
глядя, куда бы положить шляпу, и, видя везде пыль,
не положил никуда; раздвинул обе полы фрака, чтобы сесть, но, посмотрев внимательно на кресло, остался на ногах.
— О каких делах?
Не знаю, — сказал Алексеев,
глядя на него во все глаза.
— А? — продолжал он. — Каково вам покажется: предлагает «тысящи яко две помене»! Сколько же это останется? Сколько бишь я прошлый год получил? — спросил он,
глядя на Алексеева. — Я
не говорил вам тогда?
— Ну, что бы вы сделали на моем месте? — спросил Обломов,
глядя вопросительно на Алексеева, с сладкой надеждой, авось
не выдумает ли, чем бы успокоить.
Он
глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а
не на те, которые остаются на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, — и так иногда он принесет на другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и последнее, что осталось в руках.
— Вот у вас все так: можно и
не мести, и пыли
не стирать, и ковров
не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три
не разберутся, все
не на своем месте: картины у стен, на полу, галоши на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То,
глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто
не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
«Хоть бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!» — подумал он, видя, что
не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И так он чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и
гляди, брызнут слезы.
Ты, может быть, думаешь,
глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет,
не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне
не потерпели ни в чем нужды, чтоб
не позавидовали чужим, чтоб
не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
Да и зачем оно, это дикое и грандиозное? Море, например? Бог с ним! Оно наводит только грусть на человека:
глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и
не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.
Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать
не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя было приложить руки: того и
гляди, вскочит пузырь.
— Ну, коли еще ругает, так это славный барин! — флегматически говорил все тот же лакей. — Другой хуже, как
не ругается:
глядит,
глядит, да вдруг тебя за волосы поймает, а ты еще
не смекнул, за что!
— Для кого-нибудь да берегу, — говорил он задумчиво, как будто
глядя вдаль, и продолжал
не верить в поэзию страстей,
не восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, а все хотел видеть идеал бытия и стремления человека в строгом понимании и отправлении жизни.
— Как что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то надо, и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам
не знаю куда! Того и
гляди, останешься без гроша…
—
Не ты ли со слезами говорил,
глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, на Аполлона Бельведерского: «Боже мой!
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми
не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту,
глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла! Зато ее и ценил почти один Штольц, зато
не одну мазурку просидела она одна,
не скрывая скуки; зато,
глядя на нее, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы,
не зная, что и как сказать ей…
— Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, — прибавила Ольга, — он все смешит. Простите,
не буду,
не буду, и
глядеть постараюсь на вас иначе…
Он в самом деле все
глядел и
не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся до головы — там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он
не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.
— В чем
не согласишься,
глядя на вас! — сказал он.
Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный; им
глядел не Обломов, а страсть.
Он опомнился, взял шляпу и,
не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она уже
не провожала его любопытным взглядом, она долго,
не шевелясь, стояла у фортепьяно, как статуя, и упорно
глядела вниз; только усиленно поднималась и опускалась грудь…
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая
не может
не улыбнуться,
глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей скучно было, что некому петь; рояль ее был закрыт — словом, на них обоих легло принуждение, оковы, обоим было неловко.
— Мне опять плакать хочется,
глядя на вас… Видите, у меня нет самолюбия, я
не стыжусь сердца…
Она сошла — и он надивиться
не мог,
глядя на нее; он едва узнал ее. У ней другое лицо, даже другой голос.
— Это еще перевозиться? Господи! И тут умаялись совсем; да вот еще двух чашек
не доищусь да половой щетки; коли
не Михей Андреич увез туда, так, того и
гляди, пропали.
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто
глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство — орудия Сонечки — были бы лишние, потому что
не предстояло борьбы.
«Кто ж внушил ей это! — думал Обломов,
глядя на нее чуть
не с благоговением. —
Не путем же опыта, истязаний, огня и дыма дошла она до этого ясного и простого понимания жизни и любви».
— Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы, как у вас, так же буду
глядеть при встрече на вас и
не верить, точно ли вы передо мной… А это, должно быть, очень смешно! — весело добавила она. — Какие вы глаза иногда делаете: я думаю, ma tante замечает.
— Еще бы вы
не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас,
не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать,
глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я
не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
—
Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал долг, — говорил он,
глядя в небо, — где же взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после
не будешь клясть себя, зачем
не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать… Она
не ожидает…
— Возьмите, — сказала она, — и унесите его с собой, чтоб мне долго еще
не плакать,
глядя на него.
— Как «что же»! — машинально повторил он, беспокойно
глядя на нее и
не догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она свое что же, когда, очевидно, нельзя оправдать результатов этой любви, если она ошибка.
— Я ничего
не подозреваю; я сказала вам вчера, что я чувствую, а что будет через год —
не знаю. Да разве после одного счастья бывает другое, потом третье, такое же? — спрашивала она,
глядя на него во все глаза. — Говорите, вы опытнее меня.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я
не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма
не было, и ничего б этого
не было: она бы
не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее,
глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
Взгляд Ольги на жизнь, на любовь, на все сделался еще яснее, определеннее. Она увереннее прежнего
глядит около себя,
не смущается будущим; в ней развернулись новые стороны ума, новые черты характера. Он проявляется то поэтически разнообразно, глубоко, то правильно, ясно, постепенно и естественно…
Он в дверях обернулся: она все
глядит ему вслед, на лице все то же изнеможение, та же жаркая улыбка, как будто она
не может сладить с нею…
— Ты все глупости говоришь! — скороговоркой заметила она,
глядя в сторону. — Никаких я молний
не видала у тебя в глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.
— Ничего нету,
не готовили, — сухо отозвался Захар,
глядя мрачно на Тарантьева. — А что, Михей Андреич, когда принесете барскую рубашку да жилет?..
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и
не знает, как ей
глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какой-то мыслью.
— Нет, потом ехать в Обломовку… Ведь Андрей Иваныч писал, что надо делать в деревне: я
не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли? — спросила она,
глядя ему в лицо.
На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и
глядя по сторонам. Он
не знал хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.
Она
не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал ее видеть, она на домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову прикрыла чепцом. Она вошла робко и остановилась,
глядя застенчиво на Обломова.
— Что ж, там много бывает? — спросил Обломов,
глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда
не волнующуюся грудь.
— Да вот долго нейдут что-то,
не видать, — сказала она монотонно,
глядя на забор, отделявший улицу от двора. — Я знаю и шаги их; по деревянной мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят…
Он был лет сорока, с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза
не вдруг
глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались.
— Да, вот на экипаж много вышло, — вспомнил Обломов,
глядя на Захара. — Ты
не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику?
— Прожил век и без грамоты, слава Богу,
не хуже других! — возразил Захар,
глядя в сторону.
Захар молчал и почти прямо,
не стороной,
глядел на него.
Обломов
не мог опомниться; он все стоял в одном положении, с ужасом
глядя на то место, где стоял Захар, потом в отчаянье положил руки на голову и сел в кресло.
— Ах, как я рада! Как я рада! — твердила она, улыбаясь и
глядя на него. — Я думала, что
не увижу тебя сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась —
не знаю отчего, и я написала. Ты рад?