Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с
лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не
лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы,
руки.
Цвет
лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых
рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Даже Захар, который, в откровенных беседах, на сходках у ворот или в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его, всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого… положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере этого
лица, наконец, махнув
рукой, выражался так: «А у этого ни кожи, ни рожи, ни ведения!»
Но зачем пускал их к себе Обломов — в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных
лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без
рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
Захар неопрятен. Он бреется редко; и хотя моет
руки и
лицо, но, кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает в бане, то
руки у него из черных сделаются только часа на два красными, а потом опять черными.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными
лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми
руками, с мещанской свежестью в
лице и с грубой речью.
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими
руками и ногами, с чистым
лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими
руками, — видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные
лица, полные груди, нежные с синими жилками
руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
— Ну вот, встал бы утром, — начал Обломов, подкладывая
руки под затылок, и по
лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне.
Она мгновенно оставила его
руку и изменилась в
лице. Ее взгляд встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.
Cousin, [Двоюродный брат (фр.).] который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за
руки, поскакать по стульям, по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в
лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще — мальчишка, а она — уже женщина!
— Что я наделал! — шептал он с ужасом, взяв ее
руку и стараясь оторвать от
лица.
Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она не отнимала.
Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в
лицо — она отворачивалась все больше.
— Так это… — начал он, меняясь в
лице и выпуская ее
руку.
Она остановилась, положила ему
руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею
руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала
лицо к его груди и прибавила тихо...
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в
лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение
лица;
руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
— Вот-с копию извольте получить, а контракт принадлежит сестре, — мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в
руку. — Сверх того за огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на одно
лицо, — читал Иван Матвеевич, — примерно двести пятьдесят рублей…
Она крепко пожимала ему
руку и весело, беззаботно смотрела на него, так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно стало, что он не разделяет ее игривого настроения. Как, однако ж, ни был он озабочен, он не мог не забыться на минуту, увидя
лицо ее, лишенное той сосредоточенной мысли, которая играла ее бровями, вливалась в складку на лбу; теперь она являлась без этой не раз смущавшей его чудной зрелости в чертах.
Он припал к ее
руке лицом и замер. Слова не шли более с языка. Он прижал
руку к сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему
руку, но
рука, не коснувшись его
руки, упала; хотела было также сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту;
лицо исказилось судорогой; она положила
руку и голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из
рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против горя.
— Обломовщина! — прошептал он, потом взял ее
руку, хотел поцеловать, но не мог, только прижал крепко к губам, и горячие слезы закапали ей на пальцы. Не поднимая головы, не показывая ей
лица, он обернулся и пошел.
Лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное;
руки не похожи на
руки братца — не трясутся, не красные, а белые, небольшие. Сядет он, положит ногу на ногу, подопрет голову
рукой — все это делает так вольно, покойно и красиво; говорит так, как не говорят ее братец и Тарантьев, как не говорил муж; многого она даже не понимает, но чувствует, что это умно, прекрасно, необыкновенно; да и то, что она понимает, он говорит как-то иначе, нежели другие.
Если б она вдруг испугалась, изменилась в
лице — вот и кончено, тайна поймана, он счастлив! А она крепко пожала ему
руку, опечалилась: он был в отчаянии.
Перед ней стоял прежний, уверенный в себе, немного насмешливый и безгранично добрый, балующий ее друг. В
лице у него ни тени страдания, ни сомнения. Он взял ее за обе
руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко задумался. Она притихла, в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение его мысли на
лице.
Он тихонько отнял ее
руки от
лица, поцеловал в голову и долго любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие у ней и поглощенные опять глазами слезы.
Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала к Андрею, обвила его шею
руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо ему в глаза, потом задумалась, положив голову на плечо мужа. В ее воспоминании воскресло кроткое, задумчивое
лицо Обломова, его нежный взгляд, покорность, потом его жалкая, стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил на ее упрек… и ей стало так больно, так жаль его…