Неточные совпадения
Врет он, не верь ему: он тебя в глаза обманывает,
как малого
ребенка.
— Нет, нет, ты постой! — заговорил Обломов. — Я спрашиваю тебя:
как ты мог так горько оскорбить барина, которого ты
ребенком носил на руках, которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять
ребенка одного, не допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а главное, не пускать его в овраг,
как самое страшное место в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.
Задумывается
ребенок и все смотрит вокруг: видит он,
как Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Смотрит
ребенок и наблюдает острым и переимчивым взглядом,
как и что делают взрослые, чему посвящают они утро.
А
ребенок все смотрел и все наблюдал своим детским, ничего не пропускающим умом. Он видел,
как после полезно и хлопотливо проведенного утра наставал полдень и обед.
Хочется ему и в овраг сбегать: он всего саженях в пятидесяти от сада;
ребенок уж прибегал к краю, зажмурил глаза, хотел заглянуть,
как в кратер вулкана… но вдруг перед ним восстали все толки и предания об этом овраге: его объял ужас, и он, ни жив ни мертв, мчится назад и, дрожа от страха, бросился к няньке и разбудил старуху.
— Куда он уносит?
Какой он бывает? Где живет? — спрашивает
ребенок.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой, который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы
ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались,
как струны.
Ум и сердце
ребенка исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает,
как рано начинается развитие умственного зерна в детском мозгу?
Как уследить за рождением в младенческой душе первых понятий и впечатлений?
Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять
ребенку значения жизни и приготовлять его к ней,
как к чему-то мудреному и нешуточному; не томили его над книгами, которые рождают в голове тьму вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.
Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть,
каких розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они на том стоят, чтоб
дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Как только рождался
ребенок, первою заботою родителей было
как можно точнее, без малейших упущений, справить над ним все требуемые приличием обряды, то есть задать после крестин пир; затем начиналось заботливое ухаживанье за ним.
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот
как брата-то ее женят и пойдут
дети — столько ли еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого, да всё деньгами…
Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и
как вырастет он в это время!
Как потолстеет!
Как спит славно! Не налюбуются на него в доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца,
ребенок худ и бледен.
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство,
какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще
ребенком.
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме
детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать…
Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
Штольц тоже любовался ею бескорыстно,
как чудесным созданием, с благоухающею свежестью ума и чувств. Она была в глазах его только прелестный, подающий большие надежды
ребенок.
Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук,
как у пятилетнего
ребенка, с пальцами в виде винограда.
И вдруг теперь в две недели Анисья доказала ему, что он — хоть брось, и притом она делает это с такой обидной снисходительностью, так тихо,
как делают только с
детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается, глядя на него.
«
Какая истина, и
как она проста!» — подумал Обломов, но стыдился сказать вслух. Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а женщина, начинающая жить? И
как это она скоро! Недавно еще таким
ребенком смотрела.
— Боже мой,
какие мы
дети! — сказала она, отрезвляясь от этой болтовни.
Приходили хозяйские
дети к нему: он поверил сложение и вычитание у Вани и нашел две ошибки. Маше налиневал тетрадь и написал большие азы, потом слушал,
как трещат канарейки, и смотрел в полуотворенную дверь,
как мелькали и двигались локти хозяйки.
Зато он чаще занимается с
детьми хозяйки. Ваня такой понятливый мальчик, в три раза запомнил главные города в Европе, и Илья Ильич обещал,
как только поедет на ту сторону, подарить ему маленький глобус; а Машенька обрубила ему три платка — плохо, правда, но зато она так смешно трудится маленькими ручонками и все бегает показать ему каждый обрубленный вершок.
К нему по-прежнему входила хозяйка, с предложением купить что-нибудь или откушать чего-нибудь; бегали хозяйские
дети: он равнодушно-ласково говорил с первой, последним задавал уроки, слушал,
как они читают, и улыбался на их детскую болтовню вяло и нехотя.
Как там отец его, дед,
дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает,
как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
У них много: они сейчас дадут,
как узнают, что это для Ильи Ильича. Если б это было ей на кофе, на чай,
детям на платье, на башмаки или на другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он любит французский горошек…
И он,
как грозный учитель, глядел на прячущегося
ребенка.
Наконец, большая часть вступает в брак,
как берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом — она хозяйка, мать, наставница
детей; а на любовь смотрят,
как практический хозяин смотрит на местоположение имения, то есть сразу привыкает и потом не замечает его никогда.
Оттого он
как будто пренебрегал даже Ольгой-девицей, любовался только ею,
как милым
ребенком, подающим большие надежды; шутя, мимоходом, забрасывал ей в жадный и восприимчивый ум новую, смелую мысль, меткое наблюдение над жизнью и продолжал в ее душе, не думая и не гадая, живое понимание явлений, верный взгляд, а потом забывал и Ольгу и свои небрежные уроки.
А она, по самолюбивой застенчивости, долго не давала угадывать себя, и только после мучительной борьбы за границей он с изумлением увидел, в
какой образ простоты, силы и естественности выросло это многообещавшее и забытое им
дитя. Там мало-помалу открывалась перед ним глубокая бездна ее души, которую приходилось ему наполнять и никогда не наполнить.
Он вздрагивал.
Как! Ольга в той жизни, которую Обломов ей готовил! Она — среди переползанья изо дня в день, деревенская барыня, нянька своих
детей, хозяйка — и только!
Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть, готов ли кофе.
Дети присмирели. В комнате послышалось храпенье, сначала тихое,
как под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась с дымящимся кофейником, ее поразило храпенье,
как в ямской избе.
— Когда же я задремал? — оправдывался Обломов, принимая Андрюшу в объятия. — Разве я не слыхал,
как он ручонками карабкался ко мне? Я все слышу! Ах, шалун этакой: за нос поймал! Вот я тебя! Вот постой, постой! — говорил он, нежа и лаская
ребенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на всю комнату.
— Ты ли это, Илья? — упрекал он. — Ты отталкиваешь меня, и для нее, для этой женщины!.. Боже мой! — почти закричал он,
как от внезапной боли. — Этот
ребенок, что я сейчас видел… Илья, Илья! Беги отсюда, пойдем, пойдем скорее!
Как ты пал! Эта женщина… что она тебе…
Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье в день и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены
как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех, смотрела за бельем, за
детьми, за Акулиной и за дворником.