Неточные совпадения
— Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, — говорил гость, — да ведь ты знаешь,
какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты
нельзя располагать собой.
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот
как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь
какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить
нельзя.
Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так,
как будто
нельзя было пролезть, и оттого только завяз в двери, но не вошел.
Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки,
как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке
нельзя было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.
— Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя: вишь, широко! А
как станем с Дуняшей тушу-то стягивать, так руками после дня три делать ничего
нельзя: все обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.
У этой женщины впереди всего шло уменье жить, управлять собой, держать в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением.
Нельзя было застать ее неприготовленную, врасплох,
как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий взгляд.
Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего
нельзя угадать: она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же,
как поет,
как все… Что это такое?
Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, Бог знает
как, но воротиться к тому уже
нельзя.
«Да,
нельзя жить,
как хочется, — это ясно, — начал говорить в нем какой-то угрюмый, строптивый голос, — впадешь в хаос противоречий, которых не распутает один человеческий ум,
как он ни глубок,
как ни дерзок!
—
Как «что же»! — машинально повторил он, беспокойно глядя на нее и не догадываясь,
какая мысль формируется у ней в голове,
как оправдает она свое что же, когда, очевидно,
нельзя оправдать результатов этой любви, если она ошибка.
Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви —
как уйти? Дело сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу,
как платье,
нельзя. «Не любят два раза в жизни, — думала она, — это, говорят, безнравственно…»
Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновение сдернул его будто с неба опять в болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем пришел Тарантьев? надолго ли? — терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и тогда
нельзя будет отправиться к Ильинским.
Как бы спровадить его, хоть бы это стоило некоторых издержек, — вот единственная мысль, которая занимала Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.
—
Как там хорошо!
Нельзя ли туда? — спросила она, указывая зонтиком на противоположную сторону. — Ведь ты там живешь!
— Надо знать-с: без этого
как же-с?
нельзя справок навести, сколько доходу получите.
—
Как же-с, надо знать: без этого ничего сообразить
нельзя, — с покорной усмешкой сказал Иван Матвеевич, привстав и заложив одну руку за спину, а другую за пазуху. — Помещик должен знать свое имение,
как с ним обращаться… — говорил он поучительно.
— Изволили же чем-нибудь заниматься, — смиренно прибавил Иван Матвеевич,
как будто дочитав в уме Обломова ответ о книгах, —
нельзя, чтоб…
Он сближался с Агафьей Матвеевной —
как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее, но которого любить
нельзя.
— Вот
как бы твой земляк-то не уперся да не написал предварительно к немцу, — опасливо заметил Мухояров, — тогда, брат, плохо! Дела никакого затеять
нельзя: она вдова, не девица!
Он тотчас увидел, что ее смешить уже
нельзя: часто взглядом и несимметрично лежащими одна над другой бровями со складкой на лбу она выслушает смешную выходку и не улыбнется, продолжает молча глядеть на него,
как будто с упреком в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо ответа на шутку, сделает глубокий вопрос и сопровождает его таким настойчивым взглядом, что ему станет совестно за небрежный, пустой разговор.
Не замечать этого она не могла: и не такие тонкие женщины,
как она, умеют отличить дружескую преданность и угождения от нежного проявления другого чувства. Кокетства в ней допустить
нельзя по верному пониманию истинной, нелицемерной, никем не навеянной ей нравственности. Она была выше этой пошлой слабости.
Как ей быть? Оставаться в нерешительном положении
нельзя: когда-нибудь от этой немой игры и борьбы запертых в груди чувств дойдет до слов — что она ответит о прошлом!
Как назовет его и
как назовет то, что чувствует к Штольцу?
В эту минуту,
как молния, сверкнуло у ней в памяти прошедшее. «Суд настал!
Нельзя играть в жизнь,
как в куклы! — слышался ей какой-то посторонний голос. — Не шути с ней — расплатишься!»
Она молчала, только опять сделала какое-то нервное движение, которого
нельзя было разглядеть в темноте, лишь слышно было,
как шаркнуло ее шелковое платье.
— Кто ж будет хлопотать, если не я? — сказала она. — Вот только положу две заплатки здесь, и уху станем варить.
Какой дрянной мальчишка этот Ваня! На той неделе заново вычинила куртку — опять разорвал! Что смеешься? — обратилась она к сидевшему у стола Ване, в панталонах и в рубашке об одной помочи. — Вот не починю до утра, и
нельзя будет за ворота бежать. Мальчишки, должно быть, разорвали: дрался — признавайся?
Про Захара и говорить нечего: этот из серого фрака сделал себе куртку, и
нельзя решить,
какого цвета у него панталоны, из чего сделан его галстук. Он чистит сапоги, потом спит, сидит у ворот, тупо глядя на редких прохожих, или, наконец, сидит в ближней мелочной лавочке и делает все то же и так же, что делал прежде, сначала в Обломовке, потом в Гороховой.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб
нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах,
как хорошо!
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно
как деревянная кора, ничем вытащить
нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Анна Андреевна. Ну вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить!
нельзя, да и полно! Где ему смотреть на тебя? И с
какой стати ему смотреть на тебя?
Спустили с возу дедушку. // Солдат был хрупок на ноги, // Высок и тощ до крайности; // На нем сюртук с медалями // Висел,
как на шесте. //
Нельзя сказать, чтоб доброе // Лицо имел, особенно // Когда сводило старого — // Черт чертом! Рот ощерится. // Глаза — что угольки!
Софья (одна, глядя на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это правда.
Как не быть довольну сердцу, когда спокойна совесть! (Прочитав опять несколько.)
Нельзя не любить правил добродетели. Они — способы к счастью. (Прочитав еще несколько, взглянула и, увидев Стародума, к нему подбегает.)