Неточные совпадения
Обломов всегда ходил
дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем
были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал
в них сразу.
Когда он
был дома — а он
был почти всегда
дома, — он все лежал, и все постоянно
в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной.
Захар не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма,
в котором ходил
в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что
в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ
в церковь или
в гости; а ливрея
в воспоминаниях его
была единственною представительницею достоинства
дома Обломовых.
Дом Обломовых
был когда-то богат и знаменит
в своей стороне, но потом, Бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими
домами. Только поседевшие слуги
дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.
Обломову и хотелось бы, чтоб
было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он
в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни
в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его
в ужас.
— Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там
будут все Горюновы и она, она… Лиденька, — прибавил он шепотом. — Что это вы оставили князя? Какой веселый
дом! На какую ногу поставлен! А дача! Утонула
в цветах! Галерею пристроили, gothique. [
в готическом стиле (фр.).] Летом, говорят,
будут танцы, живые картины. Вы
будете бывать?
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального
в мире. А выйдет
в люди,
будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится
в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти
в канцелярии, с восьми до двенадцати
дома — несчастный!»
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести
в порядок! Бедам и убыткам не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись
в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо
было его выгнать из комнаты, или он сам уходил с бранью и с проклятиями.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив
в молодости лакейскую службу
в барском
доме,
был произведен
в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью
дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.
Его клонило к неге и мечтам; он обращал глаза к небу, искал своего любимого светила, но оно
было на самом зените и только обливало ослепительным блеском известковую стену
дома, за который закатывалось по вечерам
в виду Обломова. «Нет, прежде дело, — строго подумал он, — а потом…»
Можно
было пройти по всему
дому насквозь и не встретить ни души; легко
было обокрасть все кругом и свезти со двора на подводах: никто не помешал бы, если б только водились воры
в том краю.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из
дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а
ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали
в трещину гнилого пола.
У него
был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а
в чужом
доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
Немец
был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может
быть, у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка
была верстах
в пятистах от Верхлёва. А то как выучиться? Обаяние обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво; ведь оно тоже
было некогда Обломовкой; там, кроме
дома Штольца, все дышало тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.
Может
быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его,
в плисовых панталонах,
в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла
в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь
дом.
В доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено
было топать и шуметь. «Барин пишет!» — говорили все таким робко-почтительным голосом, каким говорят, когда
в доме есть покойник.
И все
в доме были проникнуты убеждением, что ученье и родительская суббота никак не должны совпадать вместе, или что праздник
в четверг — неодолимая преграда к ученью во всю неделю.
Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость родителей
была неописанна. Возблагодарили Господа Бога, потом
напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной, и продержали дня три
в постели, а ему бы одно могло
быть полезно: опять играть
в снежки…
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как
в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу
в добре,
в покое,
ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А
в деревне у меня особый
дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все
в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас
был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались
в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Она жила гувернанткой
в богатом
доме и имела случай
быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев
в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью
в лице и с грубой речью.
Зато
в доме, кроме князя и княгини,
был целый, такой веселый и живой мир, что Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг
в три или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы, как пестрые явления маскарада.
— Ну, давай как
есть. Мои чемодан внеси
в гостиную; я у вас остановлюсь. Я сейчас оденусь, и ты
будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь на ходу, потом поедем
дома в два, три, и…
—
В какие
дома мы еще поедем? — горестно воскликнул Обломов. — К незнакомым? Что выдумал! Я пойду лучше к Ивану Герасимовичу; дня три не
был.
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а
в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб
в дом. Загляни
в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не живут, так ходят каждый день кофе
пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
Штольц познакомил Обломова с Ольгой и ее теткой. Когда Штольц привел Обломова
в дом к Ольгиной тетке
в первый раз, там
были гости. Обломову
было тяжело и, по обыкновению, неловко.
— Ах ты, баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать! Да разве у нас
в Обломовке такой
дом был? На мне все держалось одном: одних лакеев, с мальчишками, пятнадцать человек! А вашей братьи, бабья, так и поименно-то не знаешь… А ты тут… Ах, ты!..
Барон вел процесс, то
есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними
в присутственные места, а сам связями своими
в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть
в доме, как родственника.
Появление Обломова
в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни
в тетке, ни
в бароне, ни даже
в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля
в таком
доме, где все
было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо
быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
Обломов
дома нашел еще письмо от Штольца, которое начиналось и кончалось словами: «Теперь или никогда!», потом
было исполнено упреков
в неподвижности, потом приглашение приехать непременно
в Швейцарию, куда собирался Штольц, и, наконец,
в Италию.
В ней даже
есть робость, свойственная многим женщинам: она, правда, не задрожит, увидя мышонка, не упадет
в обморок от падения стула, но побоится пойти подальше от
дома, своротит, завидя мужика, который ей покажется подозрительным, закроет на ночь окно, чтоб воры не влезли, — все по-женски.
Все пошли до
дома пешком. Обломов
был не
в своей тарелке; он отстал от общества и занес
было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь домой. Ольга взглядом воротила его.
На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел
в такой-то магазин, что она
будет там, а потом он может проводить ее до
дома пешком, а экипаж
будет ехать сзади.
До сих пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал
в переулке, и потом,
в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его
в доме не
было слышно.
Однажды тишина
в природе и
в доме была идеальная; ни стуку карет, ни хлопанья дверей;
в передней на часах мерно постукивал маятник да
пели канарейки; но это не нарушает тишины, а придает ей только некоторый оттенок жизни.
«Жених, жених!» — написано у всех на лбу, а он еще не просил согласия тетки, у него ни гроша денег нет, и он не знает, когда
будут, не знает даже, сколько он получит дохода с деревни
в нынешнем году;
дома в деревне нет — хорош жених!
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар попробовал
было на другой день попроситься
в старый
дом,
в Гороховую,
в гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
Он написал Ольге, что
в Летнем саду простудился немного, должен
был напиться горячей травы и просидеть дня два
дома, что теперь все прошло и он надеется видеть ее
в воскресенье.
Она написала ему ответ и похвалила, что он поберегся, советовала остаться
дома и
в воскресенье, если нужно
будет, и прибавила, что она лучше проскучает с неделю, чтоб только он берегся.
— A propos о деревне, — прибавил он, —
в будущем месяце дело ваше кончится, и
в апреле вы можете ехать
в свое имение. Оно невелико, но местоположение — чудо! Вы
будете довольны. Какой
дом! Сад! Там
есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не помните, вы пяти лет
были, когда папа выехал оттуда и увез вас.
Потом вдруг она скажет ему, что и у нее
есть деревня, сад, павильон, вид на реку и
дом, совсем готовый для житья, как надо прежде поехать туда, потом
в Обломовку.
Он поскачет сломя голову
в Обломовку, наскоро сделает все нужные распоряжения, многое забудет, не сумеет, все кое-как, и поскачет обратно, и вдруг узнает, что не надо
было скакать — что
есть дом, сад и павильон с видом, что
есть где жить и без его Обломовки…
Дом ваш очень плох (прибавлено
было в конце).
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что
в письме сказано
будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно больше, тысяч, например, шесть, семь; что
дом еще хорош, так что по нужде
в нем можно жить, пока
будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что
в письме он прочтет тот же смех, игру жизни и любовь, что читал
в записках Ольги.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки
дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя
в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо
быть очень осторожными.
Поверенный распорядился и насчет постройки
дома: определив, вместе с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил старосте приказ с открытием весны возить лес и велел построить сарай для кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь, начать стройку при себе. К тому времени предполагалось собрать оброк и, кроме того,
было в виду заложить деревню, следовательно, расходы
было из чего покрыть.
С начала лета
в доме стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: Иванове дне, именинах братца, и об Ильине дне — именинах Обломова: это
были две важные эпохи
в виду. И когда хозяйке случалось купить или видеть на рынке отличную четверть телятины или удавался особенно хорошо пирог, она приговаривала: «Ах, если б этакая телятина попалась или этакий пирог удался
в Иванов или
в Ильин день!»
Хозяйственная часть
в доме Пшеницыной процветала, не потому только, что Агафья Матвеевна
была образцовая хозяйка, что это
было ее призванием, но и потому еще, что Иван Матвеевич Мухояров
был,
в гастрономическом отношении, великий эпикуреец.
Скажут, может
быть, что
в этом высказывается добросовестная домохозяйка, которой не хочется, чтоб у ней
в доме был беспорядок, чтоб жилец ждал ночью на улице, пока пьяный дворник услышит и отопрет, что, наконец, продолжительный стук может перебудить детей…
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной
в прихожей и будто не видал. Так вот, поглядим еще, что
будет, да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье
в доме заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее, не хочет.