Неточные совпадения
— Конечно, вы; все
дома сидите: как при вас станешь убирать? Уйдите на целый
день, так и уберу.
— На вас не угодишь. Да мало ли
домов! Теперь у всех
дни: у Савиновых по четвергам обедают, у Маклашиных — пятницы, у Вязниковых — воскресенья, у князя Тюменева — середы. У меня все
дни заняты! — с сияющими глазами заключил Волков.
— К святой, — сказал он. — Но сколько
дела — ужас! С восьми до двенадцати часов
дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь. От людей отвык совсем!
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать
делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати
дома — несчастный!»
— Да, вот подите-ка, заикнитесь об этом Захару, так он сейчас баб предложит да из
дому погонит на целый
день!
О начальнике он слыхал у себя
дома, что это отец подчиненных, и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как бы за
дело и не за
дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и заботиться не только о их нуждах, но и об удовольствиях.
Его почти ничто не влекло из
дома, и он с каждым
днем все крепче и постояннее водворялся в своей квартире.
Сначала ему тяжело стало пробыть целый
день одетым, потом он ленился обедать в гостях, кроме коротко знакомых, больше холостых
домов, где можно снять галстук, расстегнуть жилет и где можно даже «поваляться» или соснуть часок.
Но, смотришь, промелькнет утро,
день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный
дом.
Так пускал он в ход свои нравственные силы, так волновался часто по целым
дням, и только тогда разве очнется с глубоким вздохом от обаятельной мечты или от мучительной заботы, когда
день склонится к вечеру и солнце огромным шаром станет великолепно опускаться за четырехэтажный
дом.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском
доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью
дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и
раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.
Его клонило к неге и мечтам; он обращал глаза к небу, искал своего любимого светила, но оно было на самом зените и только обливало ослепительным блеском известковую стену
дома, за который закатывалось по вечерам в виду Обломова. «Нет, прежде
дело, — строго подумал он, — а потом…»
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый
день? Ведь нездорово сидеть
дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
— Да как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане моем определил ему особый
дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по
делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх
дном весь
дом.
И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына
дома. За предлогами, и кроме праздников,
дело не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдет, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не пьян, а как-то дико смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвется где-нибудь.
Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили Господа Бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной, и продержали
дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки…
Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими
делами и в самом
деле нажил
дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.
— В какие
дома мы еще поедем? — горестно воскликнул Обломов. — К незнакомым? Что выдумал! Я пойду лучше к Ивану Герасимовичу;
дня три не был.
— Тарантьев, Иван Герасимыч! — говорил Штольц, пожимая плечами. — Ну, одевайся скорей, — торопил он. — А Тарантьеву скажи, как придет, — прибавил он, обращаясь к Захару, — что мы
дома не обедаем, и что Илья Ильич все лето не будет
дома обедать, а осенью у него много будет
дела, и что видеться с ним не удастся…
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то
деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в
дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не живут, так ходят каждый
день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его
дом к своей куме, в переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов
дня три провел, как давно не проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки.
Потом еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей, просил приглядывать за ним, мешать ему сидеть
дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда, да не только спать, — она не позволит ему даже прилечь на диване
днем: возьмет с него слово.
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя к
дому Обломова, бессознательно
разделила неразрываемую связь своего мужа с жизнью,
домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.
Если же не это, так он звал Обломова в деревню, поверить свои
дела, встряхнуть запущенную жизнь мужиков, поверить и определить свой доход и при себе распорядиться постройкой нового
дома.
Не то, так
дома сидят в благородной праздности; завтракают, обедают с приятелями, с женщинами — вот и все
дело!
Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка в Обломовку, постройка
дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор
дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.
— Боже мой! — говорил Обломов. — Да если слушать Штольца, так ведь до тетки век
дело не дойдет! Он говорит, что надо начать строить
дом, потом дорогу, школы заводить… Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда…
Три
дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на новой квартире, как
дома.
Но на четвертый
день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив около
дома Ильинских, со вздохом поехал домой.
На пятый
день они не обедали
дома.
Когда Обломов не обедал
дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки и, из любви к
делу, бросалась из угла в угол, сажала, вынимала горшки, почти в одно и то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять, в чем
дело.
— Не сказала! Как странно! Забыла! Я пошла из
дома с человеком к золотых
дел мастеру…
— Я не шучу, право так! — сказала она покойно. — Я нарочно забыла
дома браслет, a ma tante просила меня сходить в магазин. Ты ни за что не выдумаешь этого! — прибавила она с гордостью, как будто
дело сделала.
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар попробовал было на другой
день попроситься в старый
дом, в Гороховую, в гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
Он написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного, должен был напиться горячей травы и просидеть
дня два
дома, что теперь все прошло и он надеется видеть ее в воскресенье.
«Нет, пусть замолкнут толки, пусть посторонние лица, посещающие
дом Ольги, забудут немного его и увидят уж опять каждый
день там тогда, когда они объявлены будут женихом и невестой».
Так проходили
дни. Илья Ильич скучал, читал, ходил по улице, а
дома заглядывал в дверь к хозяйке, чтоб от скуки перемолвить слова два. Он даже смолол ей однажды фунта три кофе с таким усердием, что у него лоб стал мокрый.
— A propos о деревне, — прибавил он, — в будущем месяце
дело ваше кончится, и в апреле вы можете ехать в свое имение. Оно невелико, но местоположение — чудо! Вы будете довольны. Какой
дом! Сад! Там есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не помните, вы пяти лет были, когда папа выехал оттуда и увез вас.
— Не бойся за меня, — успокоивала она, — ma tante уехала на целый
день;
дома только няня знает, что меня нет, да Катя. Проводи меня.
Вечером в тот же
день, в двухэтажном
доме, выходившем одной стороной в улицу, где жил Обломов, а другой на набережную, в одной из комнат верхнего этажа сидели Иван Матвеевич и Тарантьев.
И на Выборгской стороне, в
доме вдовы Пшеницыной, хотя
дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную жизнь, хотя четыре времени года повторили свои отправления, как в прошедшем году, но жизнь все-таки не останавливалась, все менялась в своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы.
С начала лета в
доме стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: Иванове
дне, именинах братца, и об Ильине
дне — именинах Обломова: это были две важные эпохи в виду. И когда хозяйке случалось купить или видеть на рынке отличную четверть телятины или удавался особенно хорошо пирог, она приговаривала: «Ах, если б этакая телятина попалась или этакий пирог удался в Иванов или в Ильин
день!»
К утру гости разъехались и разошлись, с грехом пополам, и опять все смолкло в
доме до Ильина
дня.
«Законное
дело» братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное
дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по
дому, и велели написать: «К сему заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел в ящик к себе: и у него ничего не было. Стал припоминать, куда их
дел, и ничего не припомнил; пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во сне не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что в
доме денег нет.
Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из
дома по
делам, и, завидя его, спускалась вниз, пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею и бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже пошел не первый и не второй год ее замужества.
Первенствующую роль в
доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье в
день и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в
доме: она смотрела за кухней и столом, поила весь
дом чаем и кофе, обшивала всех, смотрела за бельем, за детьми, за Акулиной и за дворником.
Напротив, в Святки, в светлый
день, в веселые вечера Масленицы, когда все ликует, поет, ест и пьет в
доме, она вдруг, среди общего веселья, зальется горячими слезами и спрячется в свой угол.