Неточные совпадения
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты
еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные
да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
—
Да право! — настаивал Захар. — Вот, хоть бы сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И то не управимся вдвоем-то: надо
еще баб нанять, перемыть все.
— Уж кто-то и пришел! — сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я
еще не вставал — срам,
да и только! Кто бы это так рано?
— А как ты думал?
Еще хорошо, если пораньше отделаюсь
да успею хоть в Екатерингоф прокатиться…
Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты на гулянье? Я бы заехал…
— Молодец! — сказал Обломов. — Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти,
да дома
еще — ой, ой!
—
Да,
да, на той неделе, — обрадовался Обломов, — у меня
еще платье не готово. Что ж, хорошая партия?
—
Да, можно!
Еще бы! Каков Судьбинский! — прибавил, не без зависти, Обломов.
А под Иванов день
еще три мужика ушли: Лаптев, Балочов,
да особо ушел Васька, кузнецов сын.
—
Да,
еще этакой свиньи я не видывал, как ваш родственник, — продолжал Тарантьев.
—
Да постой, дай деньги, я мимо пойду и принесу; мне
еще надо кое-куда сходить.
— Постой, постой! Куда ты? — остановил его Обломов. — У меня
еще есть дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил,
да реши, что мне делать.
— Шампанское за отыскание квартиры: ведь я тебя облагодетельствовал, а ты не чувствуешь этого, споришь
еще; ты неблагодарен! Поди-ка сыщи сам квартиру!
Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое тебе будет: все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду заходить…
— Теперь мне
еще рано ехать, — отвечал Илья Ильич, — прежде дай кончить план преобразований, которые я намерен ввести в имение…
Да знаешь ли что, Михей Андреич? — вдруг сказал Обломов. — Съезди-ка ты. Дело ты знаешь, места тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек.
— Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? — заметил Обломов. — Можно и завтра.
Да послушай-ка, Михей Андреич, — прибавил он, — уж доверши свои «благодеяния»: я, так и быть,
еще прибавлю к обеду рыбу или птицу какую-нибудь.
Русский человек выберет что-нибудь одно,
да и то
еще не спеша, потихоньку
да полегоньку, кое-как, а то на-ко, поди!
—
Да, вот этого
еще недоставало: старика в смирительный дом! — сказал Обломов. — Дай, Захар, фрак, не упрямься!
—
Да, много хлопот, — говорил он тихонько. — Вон хоть бы в плане — пропасть
еще работы!.. А сыр-то ведь оставался, — прибавил он задумчиво, — съел этот Захар,
да и говорит, что не было! И куда это запропастились медные деньги? — говорил он, шаря на столе рукой.
— Ни шагу без этого! — сказал Илья Ильич. — Ну, хоть подними же, что уронил; а он
еще стоит
да любуется!
— Теперь, теперь!
Еще у меня поважнее есть дело. Ты думаешь, что это дрова рубить? тяп
да ляп? Вон, — говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то нет! Как я стану писать?
—
Еще сто двадцать один рубль восемнадцать копеек хлебнику
да зеленщику.
— Если вы
еще года два-три проживете в этом климате
да будете все лежать, есть жирное и тяжелое — вы умрете ударом.
— То-то же! — сказал Илья Ильич. — Переехал — к вечеру, кажется бы, и конец хлопотам: нет,
еще провозишься недели две. Кажется, все расставлено… смотришь, что-нибудь
да осталось; шторы привесить, картинки приколотить — душу всю вытянет, жить не захочется… А издержек, издержек…
—
Да как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я
еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч
да Захар Трофимыч! А он все
еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
— Ну, теперь иди с Богом! — сказал он примирительным тоном Захару. —
Да постой, дай
еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался — слышишь, барин хрипит? До чего довел!
«А может быть,
еще Захар постарается так уладить, что и вовсе не нужно будет переезжать, авось обойдутся: отложат до будущего лета или совсем отменят перестройку: ну, как-нибудь
да сделают! Нельзя же в самом деле… переезжать!..»
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце
еще не высоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи — от всего побежали далеко длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит огнем,
да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
Может быть, когда дитя
еще едва выговаривало слова, а может быть,
еще вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на все тем пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы,
да только не признавалось в этом ни себе, ни другим.
Тихо; только раздаются шаги тяжелых, домашней работы сапог Ильи Ивановича,
еще стенные часы в футляре глухо постукивают маятником,
да порванная время от времени рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или у Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину.
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и пойдут дети — столько ли
еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого,
да всё деньгами…
—
Да, светская дама! — заметил один из собеседников. — В третьем году она и с гор выдумала кататься, вот как
еще Лука Савич бровь расшиб…
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то.
Да верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо,
еще пятак взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей милости отдать.
— А! Э! Вот от кого! — поднялось со всех сторон. —
Да как это он
еще жив по сю пору? Поди ты,
еще не умер! Ну, слава Богу! Что он пишет?
— А где он? — отвечала жена. —
Еще надо сыскать.
Да погоди, что торопиться? Вот, Бог даст, дождемся праздника, разговеемся, тогда и напишешь;
еще не уйдет…
— Искала, искала — нету рецепта, — сказала она. — Надо
еще в спальне в шкафу поискать.
Да как посылать письмо-то?
— Ну, коли
еще ругает, так это славный барин! — флегматически говорил все тот же лакей. — Другой хуже, как не ругается: глядит, глядит,
да вдруг тебя за волосы поймает, а ты
еще не смекнул, за что!
—
Да даром, — сказал Захар, не обратив опять никакого внимания на слова перебившего его лакея, — нога
еще и доселева не зажила: все мажет мазью; пусть-ка его!
— Хорошенько его, хорошенько, Матвей Мосеич!
Еще,
еще! — приговаривал он, злобно радуясь. — Эх, мало! Ай
да Матвей Мосеич! Спасибо! А то востер больно… Вот тебе «лысый черт»! Будешь вперед зубоскалить?
—
Да, вот постой, как
еще ты за платье-то разделаешься: дадут тебе рвать!.. — проговорил он наконец.
—
Да! — говорил Захар. — У меня-то, слава Богу! барин столбовой; приятели-то генералы, графы
да князья.
Еще не всякого графа посадит с собой: иной придет
да и настоится в прихожей… Ходят всё сочинители…
— Ну, что за беда, коли и скажет барину? — сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. — Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это
еще что, коли обругает! А то, иной, глядит, глядит,
да и за волосы…
—
Да, правда; только у меня план
еще не весь… — робко заметил Обломов.
— Вот тут… десять, двадцать, вот двести рублей…
да вот двадцать.
Еще тут медные были… Захар, Захар!
— Ах,
да, вот Тарантьев взял
еще десять рублей, — живо обратился Обломов к Штольцу, — я и забыл.
—
Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот план-то тревожит меня, а тут
еще квартира… Спасибо, Тарантьев хотел постараться, приискать…
— Чищены-то они чищены,
еще на той неделе,
да барин не выходил, так опять потускнели…
— Ну, — продолжал Обломов, — что
еще?..
Да тут и все!.. Гости расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись: кто удить, кто с ружьем, а кто так, просто, сидит себе…
—
Да,
да, помню! — говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. — Ты
еще взял меня за руку и сказал: «Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого…»
—
Да, — отвечала она, глядя на него по-вчерашнему, но
еще с большим выражением любопытства и доброты.
—
Еще комплимент!
Да какой…
Потом
еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей, просил приглядывать за ним, мешать ему сидеть дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда,
да не только спать, — она не позволит ему даже прилечь на диване днем: возьмет с него слово.