Неточные совпадения
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными
глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в
глаза, потом на небо,
говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
— Пойдем, душенька, — торопливо
говорила она, не отводя от иконы
глаз и спеша договорить святые слова.
— В погреб, батюшка, —
говорила она, останавливаясь, и, прикрыв
глаза рукой, глядела на окно, — молока к столу достать.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и
глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий
говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва приходя в себя.
И он обращал
глаза в другую сторону, а крыльцо,
говорят, шатается и до сих пор и все еще не развалилось.
— Ну, сделай же такую милость, не мешай, — убедительно
говорил Обломов, открывая
глаза.
Но он не способен был вооружиться той отвагой, которая, закрыв
глаза, скакнет через бездну или бросится на стену на авось. Он измерит бездну или стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдет, что бы там про него ни
говорили.
Говоря это, глядят друг на друга такими же
глазами: «вот уйди только за дверь, и тебе то же будет»…
Штольц, однако ж,
говорил с ней охотнее и чаще, нежели с другими женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитренному воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения
глаз, губ, руки.
Брови придавали особенную красоту
глазам: они не были дугообразны, не округляли
глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками — нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то
говорило, будто там покоилась мысль.
— Что это такое? —
говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души
глазами.
— Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! —
говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила
глаз с его лица…
— Какая ветка? —
говорил он, глядя на нее во все
глаза.
— Жизнь, жизнь опять отворяется мне, —
говорил он как в бреду, — вот она, в ваших
глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… все здесь…
— Какой еще жизни и деятельности хочет Андрей? —
говорил Обломов, тараща
глаза после обеда, чтоб не заснуть. — Разве это не жизнь? Разве любовь не служба? Попробовал бы он! Каждый день — верст по десяти пешком! Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги снял, и Захара не было — все по милости ее поручений!
— Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне
глаза и указал долг, —
говорил он, глядя в небо, — где же взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать… Она не ожидает…
— Я ничего не подозреваю; я сказала вам вчера, что я чувствую, а что будет через год — не знаю. Да разве после одного счастья бывает другое, потом третье, такое же? — спрашивала она, глядя на него во все
глаза. —
Говорите, вы опытнее меня.
Она показалась Обломову в блеске, в сиянии, когда
говорила это.
Глаза у ней сияли таким торжеством любви, сознанием своей силы; на щеках рдели два розовые пятна. И он, он был причиной этого! Движением своего честного сердца он бросил ей в душу этот огонь, эту игру, этот блеск.
— Закрой мне
глаза скорей чем-нибудь… крепче! — шепотом
говорила она… — Ну, теперь ничего… Это нервы, — прибавила она с волнением. — Вон опять! Смотри, кто это? Сядем где-нибудь на скамье…
— Ты все глупости
говоришь! — скороговоркой заметила она, глядя в сторону. — Никаких я молний не видала у тебя в
глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.
— Да, —
говорил он задумчиво, — у тебя недостало бы силы взглянуть стыду в
глаза. Может быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла — да?
— Вы потрудитесь сказать братцу, — начал
говорить Обломов расстановисто, упирая
глаза ей прямо в грудь, — что по обстоятельствам…
— А
говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? — спросила она потом, не поднимая
глаз.
— Я так… —
говорил он, едва тараща
глаза от сна.
«Заложили серебро? И у них денег нет!» — подумал Обломов, с ужасом поводя
глазами по стенам и останавливая их на носу Анисьи, потому что на другом остановить их было не на чем. Она как будто и
говорила все это не ртом, а носом.
Обломов не знал, с какими
глазами покажется он к Ольге, что будет
говорить она, что будет
говорить он, и решился не ехать к ней в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много народу бывает и им наедине
говорить не удастся.
— Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я
говорю, это скажут люди, свет, и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради Бога, чего я хочу. Я хочу, чтоб ты и в
глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле…
— Вы чудо, а не хозяйка! —
говорил он, останавливая
глаза на ее горле и на груди.
— Не жалуйся, кум, не греши: капитал есть, и хороший… —
говорил опьяневший Тарантьев с красными, как в крови,
глазами. — Тридцать пять тысяч серебром — не шутка!
— Да, вы очень переменились, — задумчиво
говорил Штольц, впиваясь
глазами в Ольгу, изучая каждую жилку, глядя ей в
глаза.
Нет, она так сознательно покоряется ему. Правда,
глаза ее горят, когда он развивает какую-нибудь идею или обнажает душу перед ней; она обливает его лучами взгляда, но всегда видно, за что; иногда сама же она
говорит и причину. А в любви заслуга приобретается так слепо, безотчетно, и в этой-то слепоте и безотчетности и лежит счастье. Оскорбляется она, сейчас же видно, за что оскорблена.
— Что кричишь-то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках ходили, в
глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на его имя; ты теперь не пьян, в своем уме, давай,
говорю тебе, я без того не выйду…
«Что ж это? — с ужасом думала она. — Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» —
говорила душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота души… Спрашивала
глазами небо, море, лес… нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.
Она пряталась от него или выдумывала болезнь, когда
глаза ее, против воли, теряли бархатную мягкость, глядели как-то сухо и горячо, когда на лице лежало тяжелое облако, и она, несмотря на все старания, не могла принудить себя улыбнуться,
говорить, равнодушно слушала самые горячие новости политического мира, самые любопытные объяснения нового шага в науке, нового творчества в искусстве.
Анисья стала еще живее прежнего, потому что работы стало больше: все она движется, суетится, бегает, работает, все по слову хозяйки.
Глаза у ней даже ярче, и нос, этот говорящий нос, так и выставляется прежде всей ее особы, так и рдеет заботой, мыслями, намерениями, так и
говорит, хотя язык и молчит.
Вон она, в темном платье, в черном шерстяном платке на шее, ходит из комнаты в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии,
говорит будто нехотя, тихим голосом, и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет
глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в
глазах.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня
глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор
говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в
глаза ему,
говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
И точно: час без малого // Последыш
говорил! // Язык его не слушался: // Старик слюною брызгался, // Шипел! И так расстроился, // Что правый
глаз задергало, // А левый вдруг расширился // И — круглый, как у филина, — // Вертелся колесом. // Права свои дворянские, // Веками освященные, // Заслуги, имя древнее // Помещик поминал, // Царевым гневом, Божиим // Грозил крестьянам, ежели // Взбунтуются они, // И накрепко приказывал, // Чтоб пустяков не думала, // Не баловалась вотчина, // А слушалась господ!
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, —
говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // — Будь жалостлив, будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди у них нет душеньки, // В
глазах у них нет совести, // На шее — нет креста!
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в
глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.