Неточные совпадения
— Что ж это я
в самом деле? — сказал он вслух с досадой, — надо совесть знать:
пора за дело! Дай только волю себе, так и…
— Ты никогда ничего не знаешь. Там,
в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих
пор непочинена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь!
— Однако мне
пора в типографию! — сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать
в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте…
Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией,
в такой
поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив и не дурен, не высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни хорошей. Его многие называли Иваном Иванычем, другие — Иваном Васильичем, третьи — Иваном Михайлычем.
Но зачем пускал их к себе Обломов —
в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю
пору в наших отдаленных Обломовках,
в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
Жизнь
в его глазах разделялась на две половины: одна состояла из труда и скуки — это у него были синонимы; другая — из покоя и мирного веселья. От этого главное поприще — служба на первых
порах озадачила его самым неприятным образом.
Но это все было давно, еще
в ту нежную
пору, когда человек во всяком другом человеке предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой готов предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
Он понял, что ему досталось
в удел семейное счастье и заботы об имении. До тех
пор он и не знал порядочно своих дел: за него заботился иногда Штольц. Не ведал он хорошенько ни дохода, ни расхода своего, не составлял никогда бюджета — ничего.
Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько
в глубине души плакал
в иную
пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно,
в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц…
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив
в молодости лакейскую службу
в барском доме, был произведен
в дядьки к Илье Ильичу и с тех
пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.
— Да,
в самом деле
пора, — очнулся Илья Ильич. — Сейчас: ты поди. Я подумаю.
—
В ину
пору раз десять взад и вперед сбегаешь, — перебил Захар.
А между тем он болезненно чувствовал, что
в нем зарыто, как
в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото
в недрах горы, и давно бы
пора этому золоту быть ходячей монетой.
Зима, как неприступная, холодная красавица, выдерживает свой характер вплоть до узаконенной
поры тепла; не дразнит неожиданными оттепелями и не гнет
в три дуги неслыханными морозами; все идет обычным, предписанным природой общим порядком.
Как все тихо, все сонно
в трех-четырех деревеньках, составляющих этот уголок! Они лежали недалеко друг от друга и были как будто случайно брошены гигантской рукой и рассыпались
в разные стороны, да так с тех
пор и остались.
А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до тех
пор неподвижные, сильно начинают шевелиться,
в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстреленный.
Потом Обломову приснилась другая
пора: он
в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни
в сказке сказать, ни пером описать.
И он обращал глаза
в другую сторону, а крыльцо, говорят, шатается и до сих
пор и все еще не развалилось.
Стали носиться зловещие слухи о необходимости не только знания грамоты, но и других, до тех
пор не слыханных
в том быту наук. Между титулярным советником и коллежским асессором разверзалась бездна, мостом через которую служил какой-то диплом.
— Горазд же твой барин, коли будет чужим кучерам бороды гладить! Нет, вы заведите-ка своих, да
в те
поры и гладьте, а то больно тороват!
С тех
пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет
в России и благословляет свою судьбу.
Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему
в Верхлёве больше нечего, что вон уж даже Обломова отправили
в Петербург, что, следовательно, и ему
пора.
Он знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от
порывов, уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел
в болото и разбивал свое и чужое существование.
— Сыро
в поле, — заключил Обломов, — темно; туман, как опрокинутое море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют копытами:
пора домой.
Боже мой, что слышалось
в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз, самые грозы,
порывы счастия — все звучало, не
в песне, а
в ее голосе.
Обломову, среди ленивого лежанья
в ленивых позах, среди тупой дремоты и среди вдохновенных
порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как жена и иногда — как любовница.
Чувство неловкости, стыда, или «срама», как он выражался, который он наделал, мешало ему разобрать, что это за
порыв был; и вообще, что такое для него Ольга? Уж он не анализировал, что прибавилось у него к сердцу лишнее, какой-то комок, которого прежде не было.
В нем все чувства свернулись
в один ком — стыда.
Отношения Ольги к тетке были до сих
пор очень просты и покойны:
в нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени неудовольствия.
С тех
пор не было внезапных перемен
в Ольге. Она была ровна, покойна с теткой,
в обществе, но жила и чувствовала жизнь только с Обломовым. Она уже никого не спрашивала, что ей делать, как поступить, не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.
Жизнь ее наполнилась так тихо, незаметно для всех, что она жила
в своей новой сфере, не возбуждая внимания, без видимых
порывов и тревог. Она делала то же, что прежде, для всех других, но делала все иначе.
— Вот вы о старом халате! — сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти
порывы, а вы… Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен
в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни
в отца, ни
в мать, ни
в няньку не влюбляются, а любят их…
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, — сказала она с уверенностью
в голосе, —
в месяц, с тех
пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу… Не сомневайтесь же…
«Да, — говорил он с собой, — вот он где, мир прямого, благородного и прочного счастья! Стыдно мне было до сих
пор скрывать эти цветы, носиться
в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты… Боже!»
Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг увлекалась нежным
порывом, потом впадала внезапно
в задумчивость.
Он рассказал ей всю тревогу,
в какой он жил с тех
пор.
Помните, Илья Ильич, — вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, — что я много выросла с тех
пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра,
в которую вы играете… но слез моих вы больше не увидите…
До сих
пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал
в переулке, и потом,
в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его
в доме не было слышно.
Он взглянул на часы: два часа,
пора ехать к Ольге. Сегодня положенный день обедать. Он мало-помалу развеселился, велел привести извозчика и поехал
в Морскую.
По приемам Анисьи, по тому, как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с засученными рукавами,
в пять минут привела полгода не топленную кухню
в порядок, как смахнула щеткой разом пыль с полок, со стен и со стола; какие широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам; как мгновенно выгребла из печки золу — Агафья Матвеевна оценила, что такое Анисья и какая бы она великая сподручница была ее хозяйственным распоряжениям. Она дала ей с той
поры у себя место
в сердце.
Он рассказал ей все, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил разговор франтов и заключил, сказав, что с тех
пор он не спит, что он
в каждом взгляде видит вопрос, или упрек, или лукавые намеки на их свидания.
«Как можно! А как не отдашь
в срок? если дела пойдут плохо, тогда подадут ко взысканию, и имя Обломова, до сих
пор чистое, неприкосновенное…» Боже сохрани! Тогда прощай его спокойствие, гордость… нет, нет! Другие займут да потом и мечутся, работают, не спят, точно демона впустят
в себя. Да, долг — это демон, бес, которого ничем не изгонишь, кроме денег!
А если до сих
пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается
в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит
в него или
в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается
в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Обломов стал было делать возражения, но Штольц почти насильно увез его к себе, написал доверенность на свое имя, заставил Обломова подписать и объявил ему, что он берет Обломовку на аренду до тех
пор, пока Обломов сам приедет
в деревню и привыкнет к хозяйству.
Она понимала, что если она до сих
пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе не своей силе, как
в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но
в открытом поле перевес был не на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу знать?» она хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша читает по-французски, посидел
в комнате у Агафьи Матвеевны, смотрел, как она починивала Ванечкину курточку, переворачивая ее раз десять то на ту, то на другую сторону, и
в то же время беспрестанно бегала
в кухню посмотреть, как жарится баранина к обеду, не
пора ли заваривать уху.
Штольц уехал
в тот же день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтобы не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного
в расчет: что Обломов,
в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще на даче, но с тех
пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при других и столкновений между ними не было.
Не играя вопросом о любви и браке, не путая
в него никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однако ж, задумывался о том, как примирится его внешняя, до сих
пор неутомимая деятельность с внутреннею, семейною жизнью, как из туриста, негоцианта он превратится
в семейного домоседа?
Сначала долго приходилось ему бороться с живостью ее натуры, прерывать лихорадку молодости, укладывать
порывы в определенные размеры, давать плавное течение жизни, и то на время: едва он закрывал доверчиво глаза, поднималась опять тревога, жизнь била ключом, слышался новый вопрос беспокойного ума, встревоженного сердца; там надо было успокоивать раздраженное воображение, унимать или будить самолюбие. Задумывалась она над явлением — он спешил вручить ей ключ к нему.
Береги силы! — прибавил тихо, почти про себя, Штольц
в ответ на ее страстный
порыв.
Опершись на него, машинально и медленно ходила она по аллее, погруженная
в упорное молчание. Она боязливо, вслед за мужем, глядела
в даль жизни, туда, где, по словам его, настанет
пора «испытаний», где ждут «горе и труд».