Неточные совпадения
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности
в чертах
лица. Мысль гуляла вольной птицей по
лицу, порхала
в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась
в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем
лице теплился ровный свет беспечности. С
лица беспечность переходила
в позы всего тела, даже
в складки шлафрока.
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с
лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не
лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась
в глазах,
в улыбке,
в каждом движении головы, руки.
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на
лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала
в форме определенной идеи, еще реже превращалась
в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала
в апатии или
в дремоте.
Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов
в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На
лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.
Захар усмехнулся во все
лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись
в стороны, и по всему
лицу до самого лба расплылось красное пятно.
Это был господин
в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко выбритый, с темными, ровно окаймлявшими его
лицо бакенбардами, с утружденным, но покойно-сознательным выражением
в глазах, с сильно потертым
лицом, с задумчивой улыбкой.
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его
в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и
лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле,
в его уме нет.
Никогда не поймаешь на
лице его следа заботы, мечты, что бы показывало, что он
в эту минуту беседует сам с собою, или никогда тоже не увидишь, чтоб он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет, который бы хотел усвоить своему ведению.
Может быть, только похоронная процессия обратит на себя внимание прохожего, который почтит это неопределенное
лицо в первый раз достающеюся ему почестью — глубоким поклоном; может быть, даже другой, любопытный, забежит вперед процессии узнать об имени покойника и тут же забудет его.
Даже Захар, который,
в откровенных беседах, на сходках у ворот или
в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его, всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого… положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было бы уцепиться,
в наружности,
в манерах или
в характере этого
лица, наконец, махнув рукой, выражался так: «А у этого ни кожи, ни рожи, ни ведения!»
Вошел человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий, объемистый
в плечах и во всем туловище, с крупными чертами
лица, с большой головой, с крепкой, коротенькой шеей, с большими навыкате глазами, толстогубый.
Но зачем пускал их к себе Обломов —
в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору
в наших отдаленных Обломовках,
в каждом зажиточном доме толпится рой подобных
лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
— Поди с ним! — говорил Тарантьев, отирая пот с
лица. — Теперь лето: ведь это все равно что дача. Что ты гниешь здесь летом-то,
в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева
в двух шагах, свой огород — ни пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней — ты дай мне на извозчика, — и завтра же переезжать…
Это происходило, как заметил Обломов впоследствии, оттого, что есть такие начальники, которые
в испуганном до одурения
лице подчиненного, выскочившего к ним навстречу, видят не только почтение к себе, но даже ревность, а иногда и способности к службе.
В первые годы пребывания
в Петербурге,
в его ранние, молодые годы, покойные черты
лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли огнем жизни, из них лились лучи света, надежды, силы. Он волновался, как и все, надеялся, радовался пустякам и от пустяков же страдал.
В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается с боку на бок, ляжет
лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю.
Захар неопрятен. Он бреется редко; и хотя моет руки и
лицо, но, кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает
в бане, то руки у него из черных сделаются только часа на два красными, а потом опять черными.
Захар, произведенный
в мажордомы, с совершенно седыми бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся за обильный ужин; тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его, Штольц, и другие, все знакомые
лица; потом отходят ко сну…
Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся
в деревеньках и фермах,
в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться друг к другу
в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся всё ясные дни, ясные
лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень…
Явился низенький человек, с умеренным брюшком, с белым
лицом, румяными щеками и лысиной, которую с затылка, как бахрома, окружали черные густые волосы. Лысина была кругла, чиста и так лоснилась, как будто была выточена из слоновой кости.
Лицо гостя отличалось заботливо-внимательным ко всему, на что он ни глядел, выражением, сдержанностью во взгляде, умеренностью
в улыбке и скромно-официальным приличием.
Обломов поклонился иронически Захару и сделал
в высшей степени оскорбленное
лицо.
Вид дикости на
лице Захара мгновенно смягчился блеснувшим
в чертах его лучом раскаяния. Захар почувствовал первые признаки проснувшегося
в груди и подступившего к сердцу благоговейного чувства к барину, и он вдруг стал смотреть прямо ему
в глаза.
— Огорчил! — шептал, растерявшись совсем, Захар от этого нового жалкого слова. Он метал взгляды направо, налево и прямо, ища
в чем-нибудь спасения, и опять замелькали перед ним и паутина, и пыль, и собственное отражение, и
лицо барина.
Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой
в сад, третий искал прохлады
в сенях, а иной, прикрыв
лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом
в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого
лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва приходя
в себя.
Ребенок тут, подле маменьки: он вглядывается
в странные окружающие его
лица, вслушивается
в их сонный и вялый разговор. Весело ему смотреть на них, любопытен кажется ему всякий сказанный ими вздор.
Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих томительные заботы
в груди, снующих зачем-то из угла
в угол по
лицу земли или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду.
Ему представлялись даже знакомые
лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать
в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки
в Обломовке.
Свежий ветер так и режет ему
лицо, за уши щиплет мороз,
в рот и горло пахнуло холодом, а грудь охватило радостью — он мчится, откуда ноги взялись, сам и визжит и хохочет.
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а
лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы
в монастырь, на богомолье…»
А
в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым
лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась
в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Да и
в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими руками, — видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные
лица, полные груди, нежные с синими жилками руки
в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно
в неге протекших поколений,
в парче, бархате и кружевах.
Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным
лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником,
в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.
— Ну вот, встал бы утром, — начал Обломов, подкладывая руки под затылок, и по
лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже
в деревне.
Встает он
в семь часов, читает, носит куда-то книги. На
лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски,
в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.
Он даже отер
лицо платком, думая, не выпачкан ли у него нос, трогал себя за галстук, не развязался ли: это бывает иногда с ним; нет, все, кажется,
в порядке, а она смотрит!
Но если б ее обратить
в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы — овал и размеры
лица; все это
в свою очередь гармонировало с плечами, плечи — с станом…
Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила
в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания
лица и фигуры Ольги и набросил на нее как будто флёровое покрывало;
лицо было
в тени: слышался только мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства.
— А я
в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется, никогда… Не просите меня петь, я не спою уж больше так… Постойте, еще одно спою… — сказала она, и
в ту же минуту
лицо ее будто вспыхнуло, глаза загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.
— Посмотрите
в зеркало, — продолжала она, с улыбкой указывая ему его же
лицо в зеркале, — глаза блестят, Боже мой, слезы
в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!..
Ему весело, легко.
В природе так ясно. Люди всё добрые, все наслаждаются; у всех счастье на
лице. Только Захар мрачен, все стороной смотрит на барина; зато Анисья усмехается так добродушно. «Собаку заведу, — решил Обломов, — или кота… лучше кота: коты ласковы, мурлычат».
Ее воображению открыта теперь самая поэтическая сфера жизни: ей должны сниться юноши с черными кудрями, стройные, высокие, с задумчивой, затаенной силой, с отвагой на
лице, с гордой улыбкой, с этой искрой
в глазах, которая тонет и трепещет во взгляде и так легко добирается до сердца, с мягким и свежим голосом, который звучит как металлическая струна.
Наконец, любят и не юношей, не отвагу на
лице, не ловкость
в мазурке, не скаканье на лошади…
Потом
лицо ее наполнялось постепенно сознанием;
в каждую черту пробирался луч мысли, догадки, и вдруг все
лицо озарилось сознанием… Солнце так же иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст, другой, кровлю и вдруг обольет светом целый пейзаж. Она уже знала мысль Обломова.
Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он провел его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда
в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда
в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему
лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется
в богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой: нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее
лицу, важной фигуре. Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.
Отчего вдруг, вследствие каких причин, на
лице девушки, еще на той неделе такой беззаботной, с таким до смеха наивным
лицом, вдруг ляжет строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит
в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни!
У ней
лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее
в последний раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение
лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что
в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие
лица являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы.
Он вдруг воскрес. И она,
в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное
лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках, задвигались мысли;
в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла
в этой немой игре
лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни.