Неточные совпадения
— Да право! — настаивал Захар. —
Вот, хоть бы сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И то не управимся вдвоем-то: надо
еще баб нанять, перемыть все.
— Молодец! — сказал Обломов. —
Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома
еще — ой, ой!
— Нет, нездоровится, — сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, — сырости боюсь, теперь
еще не высохло. А
вот вы бы сегодня обедать пришли: мы бы поговорили… У меня два несчастья…
— Ну, пусть эти «некоторые» и переезжают. А я терпеть не могу никаких перемен! Это
еще что, квартира! — заговорил Обломов. — А
вот посмотрите-ка, что староста пишет ко мне. Я вам сейчас покажу письмо… где бишь оно? Захар, Захар!
— Ну,
вот этот, что
еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как же не родственник? — родственник.
— Много! — злобно возразил Тарантьев. —
Вот постой, он
еще больше сделает — ты слушай его!
— Да,
вот этого
еще недоставало: старика в смирительный дом! — сказал Обломов. — Дай, Захар, фрак, не упрямься!
— Да как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я
еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все
еще недоволен, в «другие» пожаловал!
Вот и награда! Славно барина честит!
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что
вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да
еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да
еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что
вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. —
Вот как брата-то ее женят и пойдут дети — столько ли
еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого, да всё деньгами…
— Да, светская дама! — заметил один из собеседников. — В третьем году она и с гор выдумала кататься,
вот как
еще Лука Савич бровь расшиб…
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо,
еще пятак взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так
вот велели вашей милости отдать.
— А! Э!
Вот от кого! — поднялось со всех сторон. — Да как это он
еще жив по сю пору? Поди ты,
еще не умер! Ну, слава Богу! Что он пишет?
— А где он? — отвечала жена. —
Еще надо сыскать. Да погоди, что торопиться?
Вот, Бог даст, дождемся праздника, разговеемся, тогда и напишешь;
еще не уйдет…
— А
вот тут пишут, — читал он
еще, — что сочинения госпожи Жанлис перевели на российский язык.
Вот и мальчишки: он бац снегом — мимо: сноровки нет, только хотел захватить
еще снежку, как все лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на глазах…
— Коли ругается, так лучше, — продолжал тот, — чем пуще ругается, тем лучше: по крайности, не прибьет, коли ругается. А
вот как я жил у одного: ты
еще не знаешь — за что, а уж он, смотришь, за волосы держит тебя.
— Хорошенько его, хорошенько, Матвей Мосеич!
Еще,
еще! — приговаривал он, злобно радуясь. — Эх, мало! Ай да Матвей Мосеич! Спасибо! А то востер больно…
Вот тебе «лысый черт»! Будешь вперед зубоскалить?
— А! Ты платье мое драть! — закричал Захар, вытаскивая
еще больше рубашки наружу. — Постой, я покажу барину!
Вот, братцы, посмотрите, что он сделал: платье мне разорвал!..
— Да,
вот постой, как
еще ты за платье-то разделаешься: дадут тебе рвать!.. — проговорил он наконец.
—
Вот тут… десять, двадцать,
вот двести рублей… да
вот двадцать.
Еще тут медные были… Захар, Захар!
— Ах, да,
вот Тарантьев взял
еще десять рублей, — живо обратился Обломов к Штольцу, — я и забыл.
— Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу:
вот план-то тревожит меня, а тут
еще квартира… Спасибо, Тарантьев хотел постараться, приискать…
— Бывает…
вот Тарантьев,
еще Алексеев. Давеча доктор зашел… Пенкин был, Судьбинский, Волков…
— Знаешь что, Илья? — сказал Штольц. — Ты рассуждаешь, точно древний: в старых книгах
вот так всё писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней мере, рассуждаешь, не спишь. Ну, что
еще? Продолжай.
— А!
вот что! Ну, с Богом. Чего ж ты ждешь?
Еще года три-четыре, никто за тебя не пойдет…
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня
вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше».
Еще год — поздно будет!
— А
вот ландыши! Постойте, я нарву, — говорил он, нагибаясь к траве, — те лучше пахнут: полями, рощей; природы больше. А сирень все около домов растет, ветки так и лезут в окно, запах приторный. Вон
еще роса на ландышах не высохла.
—
Вот видишь, как надо! —
еще прибавила она тихо.
—
Вот дурак-то! — твердил Обломов. — Ты бы
еще рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот.
— Нет, я
еще отроду барского не пропивал! — захрипел Захар. —
Вот вы…
Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскали будочника; тот сказал, что это в другом квартале, рядом,
вот по этой улице — и он показал
еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями из грязи.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, —
еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке.
Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
— В самом деле, — обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. — Так
вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву…
Еще куда?
—
Вот только домелю кофе, — шептала про себя хозяйка, — сахар буду колоть.
Еще не забыть за корицей послать.
«Люди знают! — ворочалось у него в голове. — По лакейским, по кухням толки идут!
Вот до чего дошло! Он осмелился спросить, когда свадьба. А тетка
еще не подозревает или если подозревает, то, может быть, другое, недоброе… Ай, ай, ай, что она может подумать? А я? А Ольга?»
— Как можно говорить, чего нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне самой и в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься — до того ли? Бог знает, что это!
Вот образ-то на стене… — И вслед за этим говорящий нос исчез за дверь, но говор
еще слышался с минуту за дверью.
— Оброку? Кажется…
вот позвольте, у меня было где-то расписание… Штольц
еще тогда составил, да трудно отыскать: Захар, должно быть, сунул куда-нибудь. Я после покажу… кажется, тридцать рублей с тягла.
— За гордость, — сказала она, — я наказана, я слишком понадеялась на свои силы —
вот в чем я ошиблась, а не в том, чего ты боялся. Не о первой молодости и красоте мечтала я: я думала, что я оживлю тебя, что ты можешь
еще жить для меня, — а ты уж давно умер. Я не предвидела этой ошибки, а все ждала, надеялась… и
вот!.. — с трудом, со вздохом досказала она.
— Нет, каков шельма! «Дай, говорит, мне на аренду», — опять с яростью начал Тарантьев, — ведь нам с тобой, русским людям, этого в голову бы не пришло! Это заведение-то немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды.
Вот постой, он его
еще акциями допечет.
— Ну,
вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной в прихожей и будто не видал. Так
вот, поглядим
еще, что будет, да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в доме заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее, не хочет.
Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью, то смело и думал, вот-вот он близко у цели,
вот уловит какой-нибудь несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость:
еще нужно маленький штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет: он любим!
— Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам и говорить было не о чем. У вашей так называемой «любви» не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы
еще до разлуки разошлись и были верны не любви, а призраку ее, который сами выдумали, —
вот и вся тайна.
— Извини, второпях не успели на ту сторону сходить, — говорил Обломов. —
Вот, не хочешь ли смородинной водки? Славная, Андрей, попробуй! — Он налил
еще рюмку и выпил.
— Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только, бывало, в Обломовке да
вот здесь! И что
еще хорошо, так это то, что не повар: тот Бог знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
— Вы бы с братцем поговорили, — отвечала она, — они живут через улицу, в доме Замыкалова,
вот здесь;
еще погреб в доме есть.
— Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял;
вот погоди: он тебя облупит,
еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак,
еще и скот вдобавок, неблагодарный!
—
Вот постойте, дайте
еще я положу вам ершика: жирный такой попался! — говорила Агафья Матвеевна, подкладывая Обломову в тарелку ершика.