Неточные совпадения
Захар не старался изменить не только данного
ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье
ему шилось по вывезенному
им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились
ему и потому, что в этой полуформенной одежде
он видел слабое воспоминание ливреи, которую
он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях
его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.
Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить; на словах
он решал все ясно и легко, особенно что касалось других; но как только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места — словом, применить
им же созданную теорию к делу и дать
ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, —
он был совсем другой человек: тут
его не хватало —
ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое
он тоже не примется, а если и примется, так не дай
Бог что выйдет.
Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей,
Бог знает как и за что — заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив.
Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но
он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у
него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.
— Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то!
Бог видит, сколько обид перенес… Чай, в Саксонии-то отец
его и хлеба-то не видал, а сюда нос поднимать приехал.
— Ну, оставим это! — прервал
его Илья Ильич. — Ты иди с
Богом, куда хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой: уж кстати заодно делать…
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром, снисходительном начальнике.
Бог знает, что сталось бы с
ним, если б
он попался к строгому и взыскательному!
— Отцы и деды не глупее нас были, — говорил
он в ответ на какие-нибудь вредные, по
его мнению, советы, — да прожили же век счастливо; проживем и мы; даст
Бог, сыты будем.
Получая, без всяких лукавых ухищрений, с имения столько дохода, сколько нужно было
ему, чтоб каждый день обедать и ужинать без меры, с семьей и разными гостями,
он благодарил
Бога и считал грехом стараться приобретать больше.
Если приказчик приносил
ему две тысячи, спрятав третью в карман, и со слезами ссылался на град, засухи, неурожай, старик Обломов крестился и тоже со слезами приговаривал: «Воля Божья; с
Богом спорить не станешь! Надо благодарить Господа и за то, что есть».
Не дай
Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было
его выгнать из комнаты, или
он сам уходил с бранью и с проклятиями.
— Что ж мне делать? Научите, ради
Бога! — спросил
он.
— Ну, теперь иди с
Богом! — сказал
он примирительным тоном Захару. — Да постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался — слышишь, барин хрипит? До чего довел!
Уже легкое, приятное онемение пробежало по членам
его и начало чуть-чуть туманить сном
его чувства, как первые, робкие морозцы туманят поверхность вод; еще минута — и сознание улетело бы
Бог весть куда, но вдруг Илья Ильич очнулся и открыл глаза.
«Что, если б кто-нибудь слышал это?.. — думал
он, цепенея от этой мысли. — Слава
Богу, что Захар не сумеет пересказать никому; да и не поверят; слава
Богу!»
— И я бы тоже… хотел… — говорил
он, мигая с трудом, — что-нибудь такое… Разве природа уж так обидела меня… Да нет, слава
Богу… жаловаться нельзя…
Да и зачем
оно, это дикое и грандиозное? Море, например?
Бог с
ним!
Оно наводит только грусть на человека: глядя на
него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.
Нет,
Бог с
ним, с морем! Самая тишина и неподвижность
его не рождают отрадного чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы человек все видит ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над
его гордой волей и так глубоко хоронит
его отважные замыслы, все
его хлопоты и труды.
Бог знает, удовольствовался ли бы поэт или мечтатель природой мирного уголка. Эти господа, как известно, любят засматриваться на луну да слушать щелканье соловьев. Любят
они луну-кокетку, которая бы наряжалась в палевые облака да сквозила таинственно через ветви дерев или сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам.
— Что ты,
Бог с тобой! Теперь гулять, — отвечает она, — сыро, ножки простудишь; и страшно: в лесу теперь леший ходит,
он уносит маленьких детей.
Делали ли
они себе вопрос: зачем дана жизнь?
Бог весть. И как отвечали на
него? Вероятно, никак: это казалось
им очень просто и ясно.
— Да, — скажет потом какой-нибудь из гостей с глубоким вздохом, — вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич, какой был,
Бог с
ним, здоровый, а умер! И шестидесяти лет не прожил, — жить бы этакому сто лет!
Общий хохот покрыл
его голос. Напрасно
он силился досказать историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские
Боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать.
— Ах ты, Господи! Задушила мокрота совсем… насмешил тогда, ей-богу! Такой грех! Как
он спиной-то кверху, а полы кафтана врозь…
— А! Э! Вот от кого! — поднялось со всех сторон. — Да как это
он еще жив по сю пору? Поди ты, еще не умер! Ну, слава
Богу! Что
он пишет?
— А где
он? — отвечала жена. — Еще надо сыскать. Да погоди, что торопиться? Вот,
Бог даст, дождемся праздника, разговеемся, тогда и напишешь; еще не уйдет…
Дома отчаялись уже видеть
его, считая погибшим; но при виде
его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили Господа
Бога, потом напоили
его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной, и продержали дня три в постели, а
ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки…
— Ну, это что? — говорил все тот же лакей. — Коли ругается, так это слава
Богу, дай
Бог такому здоровья… А как все молчит; ты идешь мимо, а
он глядит, глядит, да и вцепится, вон как тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…
Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента — посылают
его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу — выбирают
его. Между тем
он ездит и в свет и читает: когда
он успевает —
Бог весть.
— Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так Господом
Богом устроены; да и негде
им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
— Вот уж и завтра! — начал Обломов, спохватившись. — Какая у
них торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем, поговорим, а там что
Бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за границу… после…
— Да вот я кончу только… план… — сказал
он. — Да
Бог с
ними! — с досадой прибавил потом. — Я
их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку…
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с
ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так,
Бог знает отчего, все пропадает!
«Чему ж улыбаться? — продолжал думать Обломов. — Если у ней есть сколько-нибудь сердца,
оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она… ну,
Бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня отобедаю — и ни ногой».
Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил
он взад и вперед по комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам,
Бог знает, что чувствуя, о чем думая…
Есть примеры такого блага, но редкие: на
них указывают, как на феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А
Бог знает, не воспитаться ли, не идти ли к этому сознательно?..
— Ах, что я наделал! — говорил
он. — Все сгубил! Слава
Богу, что Штольц уехал: она не успела сказать
ему, а то бы хоть сквозь землю провались! Любовь, слезы — к лицу ли это мне? И тетка Ольги не шлет, не зовет к себе: верно, она сказала… Боже мой!..
— Поверьте мне, это было невольно… я не мог удержаться… — заговорил
он, понемногу вооружаясь смелостью. — Если б гром загремел тогда, камень упал бы надо мной, я бы все-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя… Ради
Бога, не подумайте, чтоб я хотел… Я сам через минуту
Бог знает что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово…
— Хорошо, я замолчу, — сказал
он, — только, ради
Бога, не уходите так, а то у меня на душе останется такой камень…
«Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? — терзался
он вопросами. — Ей-богу, ничего не понимаю!»
Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между
ними решено без слов, без объяснений,
Бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя.
«Слава
Богу, что я пробежал сегодня лист книги!» — подумал
он.
— Прошел теперь, слава
Богу, — сказал
он.
— Вот вы о старом халате! — сказал
он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы…
Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку не влюбляются, а любят
их…
«Живи, как
Бог велит, а не как хочется — правило мудрое, но…» И
он задумался.
— Ольга! Нет, ради
Бога, нет! Теперь, когда все стало опять ясно, не гоните меня… — говорил
он, взяв ее за руку.
— Ради
Бога… один поцелуй, в залог невыразимого счастья, — прошептал
он, как в бреду.
— Ради
Бога, Ольга, скорей домой! — с беспокойством говорил
он.
На другой день
он послал узнать о здоровье. Приказали сказать: «Слава
Богу, и просят сегодня кушать, а вечером все на фейерверк изволят ехать, за пять верст».
— Ради
Бога, воротись! — не голосом, а слезами кричал
он. — Ведь и преступника надо выслушать… Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот женщины!
— Ах, ей-богу, я не играю! — сказал
он убедительно.