— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «
Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
Неточные совпадения
— Видишь, что ведь выдумал! Экой разбойник!
Ах, чтоб
тебе пусто было!
— В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса…
Ах,
ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?
—
Ах, Илья, Илья! — сказал Штольц. — Нет, я
тебя не оставлю так. Через неделю
ты не узнаешь себя. Ужо вечером я сообщу
тебе подробный план о том, что я намерен делать с собой и с
тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну
тебя. Захар! — закричал он. — Одеваться Илье Ильичу!
«Боже мой! — думала она. — Вот все пришло в порядок; этой сцены как не бывало, слава Богу! Что ж…
Ах, Боже мой! Что ж это такое?
Ах, Сонечка, Сонечка! Какая
ты счастливая!»
—
Ах! — с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. — Поди вон! — прибавил он грозно. — Если
ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с
тобой сделаю! Какой яд — этот человек!
— Да, да, хорошо…
Ах, вот что я хотел
тебе сказать, — вдруг вспомнил Обломов, — сходи, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать…
—
Ах, если б
ты знала, как это трудно! — говорил он.
—
Ах, как я рада! Как я рада! — твердила она, улыбаясь и глядя на него. — Я думала, что не увижу
тебя сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась — не знаю отчего, и я написала.
Ты рад?
—
Ах, нет!
Ты все свое! Как не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну, все равно, после вспомню.
Ах, как здесь хорошо: листья все упали, feuilles d’automne [осенние листья (фр.).] — помнишь Гюго? Там вон солнце, Нева… Пойдем к Неве, покатаемся в лодке…
—
Ах, нет, Ольга!
Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть:
ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом
ты так чиста, так свято любишь, что
тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, — больше всего я.
—
Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за
тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не смел коснуться слух
тебя…
Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю
тебе, что если б
ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо было умереть за
тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
— Не говори, не поминай! — торопливо перебил его Обломов, — я и то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между мной и ею, когда убедился, что я не стою ее…
Ах, Андрей! если
ты любишь меня, не мучь, не поминай о ней: я давно указывал ей ошибку, она не хотела верить… право, я не очень виноват…
— То есть погасил бы огонь и остался в темноте! Хороша жизнь! Эх, Илья!
ты хоть пофилософствовал бы немного, право! Жизнь мелькнет, как мгновение, а он лег бы да заснул! Пусть она будет постоянным горением!
Ах, если б прожить лет двести, триста! — заключил он, — сколько бы можно было переделать дела!
—
Ах, нет, Бог с
тобой! — оправдывался Обломов, приходя в себя. — Я не испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради Бога. Я чувствую, что
ты снял с меня большую тяжесть! Хотя
ты уверял меня, что она простила, но знаешь… я не был покоен! Все грызло меня что-то… Милый Андрей, как я благодарен
тебе!
— Когда же я задремал? — оправдывался Обломов, принимая Андрюшу в объятия. — Разве я не слыхал, как он ручонками карабкался ко мне? Я все слышу!
Ах, шалун этакой: за нос поймал! Вот я
тебя! Вот постой, постой! — говорил он, нежа и лаская ребенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на всю комнату.
—
Ах, Илья, Илья! Что с
тобой? Ведь
ты опустился совсем! Что
ты делал это время? Шутка ли, пятый год пошел, как мы не видались!
— Знаю, чувствую…
Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с
тобой твоей дорогой, если б даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это Бог видит, но не стою твоих хлопот.