Неточные совпадения
Бульба
по случаю приезда сыновей велел созвать
всех сотников и
весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, —
все это было ему
по плечу.
Кроме рейстровых козаков, [Рейстровые козаки — казаки, занесенные поляками в списки (реестры) регулярных войск.] считавших обязанностью являться во время войны, можно было во всякое время, в случае большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: [Охочекомонные козаки — конные добровольцы.] стоило только есаулам пройти
по рынкам и площадям
всех сел и местечек и прокричать во
весь голос, ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
Уже кони, чуя рассвет,
все полегли на траву и перестали есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалу лепечущая струя спустилась
по ним до самого низу.
— Ну, сыны,
все готово! нечего мешкать! — произнес наконец Бульба. — Теперь,
по обычаю христианскому, нужно перед дорогою
всем присесть.
Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю; только видны были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев,
по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед ними, — тот луг,
по которому они могли припомнить
всю историю своей жизни, от лет, когда катались
по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног.
Они были отданы
по двенадцатому году в Киевскую академию, потому что
все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно позабыть его.
Голодная бурса рыскала
по улицам Киева и заставляла
всех быть осторожными.
Консул, [Консул — старший из бурсаков, избираемый для наблюдения за поведением своих товарищей.] долженствовавший,
по обязанности своей, наблюдать над подведомственными ему сотоварищами, имел такие страшные карманы в своих шароварах, что мог поместить туда
всю лавку зазевавшейся торговки.
Вся поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном,
по которому брызнули миллионы разных цветов.
Все пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень перебегала
по нем, и она становилась темно-зеленою; испарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и
вся степь курилась благовонием.
Полюбовавшись, Бульба пробирался далее
по тесной улице, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло свое, и людьми
всех наций, наполнявшими это предместие Сечи, которое было похоже на ярмарку и которое одевало и кормило Сечь, умевшую только гулять да палить из ружей.
По смуглым лицам видно было, что
все они были закалены в битвах, испробовали всяких невзгод.
Чуприна развевалась
по ветру,
вся открыта была сильная грудь; теплый зимний кожух был надет в рукава, и пот градом лил с него, как из ведра.
Толпа росла; к танцующим приставали другие, и нельзя было видеть без внутреннего движенья, как
все отдирало танец самый вольный, самый бешеный, какой только видел когда-либо свет и который,
по своим мощным изобретателям, назван козачком.
А между тем в народе стали попадаться и степенные, уваженные
по заслугам
всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во
всем разгуле; что здесь были те, которые,
по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых,
по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Часто вместе с другими товарищами своего куреня, а иногда со
всем куренем и с соседними куренями выступали они в степи для стрельбы несметного числа
всех возможных степных птиц, оленей и коз или же выходили на озера, реки и протоки, отведенные
по жребию каждому куреню, закидывать невода, сети и тащить богатые тони на продовольствие
всего куреня.
Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не
по душе была такая праздная жизнь — настоящего дела хотел он. Он
все придумывал, как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и сказал ему прямо...
Сговорившись с тем и другим, задал он
всем попойку, и хмельные козаки, в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили
по полену в руки и начали колотить в них. На бой прежде
всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно заспанным.
Стекла с головы его мокрая земля, потекла
по усам и
по щекам и
все лицо замазала ему грязью.
Так я
все веду речь эту не к тому, чтобы начать войну с бусурменами: мы обещали султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись
по закону нашему.
— А так, что уж теперь гетьман, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят
по ярмаркам напоказ
всему народу. Вот что наделали полковники!
Эти слова были сигналом. Жидов расхватали
по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со
всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе. Бедный оратор, накликавший сам на свою шею беду, выскочил из кафтана, за который было его ухватили, в одном пегом и узком камзоле, схватил за ноги Бульбу и жалким голосом молил...
Теперь уже
все хотели в поход, и старые и молодые;
все, с совета
всех старшин, куренных, кошевого и с воли
всего запорожского войска, положили идти прямо на Польшу, отмстить за
все зло и посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи с городов, зажечь пожар
по деревням и хлебам, пустить далеко
по степи о себе славу.
Все подымалось и разбегалось,
по обычаю этого нестройного, беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а как попало становил на время соломенное жилище свое человек.
Конные ехали, не отягчая и не горяча коней, пешие шли трезво за возами, и
весь табор подвигался только
по ночам, отдыхая днем и выбирая для того пустыри, незаселенные места и леса, которых было тогда еще вдоволь.
И тут-то более
всего пробовали себя наши молодые козаки, чуждавшиеся грабительства, корысти и бессильного неприятеля, горевшие желанием показать себя перед старыми, померяться один на один с бойким и хвастливым ляхом, красовавшимся на горделивом коне, с летавшими
по ветру откидными рукавами епанчи.
Гущина звезд, составлявшая Млечный Путь, поясом переходившая
по небу,
вся была залита светом.
Вновь сверкнули в его памяти прекрасные руки, очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые волосы, курчаво распавшиеся
по грудям, и
все упругие, в согласном сочетанье созданные члены девического стана.
Обрывистый берег
весь оброс бурьяном, и
по небольшой лощине между им и протоком рос высокий тростник, почти в вышину человека.
Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко
всему: они не обратили даже внимания на то, кто всходил
по лестнице.
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и
вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг
по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувство отразилось в лице ее; ноющею грустью заговорила всякая черта его, и
все, от печально поникшего лба и опустившихся очей до слез, застывших и засохнувших
по тихо пламеневшим щекам ее, —
все, казалось, говорило: «Нет счастья на лице сем!»
Дать на опохмел
всем по чарке и
по хлебу на козака!
Так распоряжал кошевой, и
все поклонились ему в пояс и, не надевая шапок, отправились
по своим возам и таборам и, когда уже совсем далеко отошли, тогда только надели шапки.
Все начали снаряжаться: пробовали сабли и палаши, насыпали порох из мешков в пороховницы, откатывали и становили возы и выбирали коней.
И наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и зерцало [Зерцало — два скрепленных между собой щита, которыми в старину воины предохраняли спину и грудь.] в золоте, и шапка в золоте, и
по поясу золото, и везде золото, и
все золото.
Теперь припомнил он, что видел в прошлую ночь Андрия, проходившего
по табору с какой-то женщиною, и поник седою головою, а
все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал веру и душу.
За ними кольчужники, потом латники с копьями, потом
все в медных шапках, потом ехали особняком лучшие шляхтичи, каждый одетый по-своему.
Размахнулся он со
всего плеча и ударил его саблей
по нагнувшейся шее.
Остап тут же, у его же седла, отвязал шелковый шнур, который возил с собою хорунжий для вязания пленных, и его же шнуром связал его
по рукам в
по ногам, прицепил конец веревки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко
всех козаков Уманского куреня, чтобы шли отдать последнюю честь атаману.
В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и бог знает в каких местах не показались бы чубатые запорожские головы. Вот отчего собрались запорожцы.
Все до единого стояли они в шапках, потому что пришли не с тем, чтобы слушать
по начальству атаманский приказ, но совещаться, как ровные между собою.
Все спустили по-козацки, угощая
весь мир и нанимая музыку, чтобы
все веселилось, что ни есть на свете.
Потом
все отправились
по куреням обедать.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не было ничего видно. А когда сошли и воротились
по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце, и
все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время
всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их
всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
Ибо далеко разносится могучее слово, будучи подобно гудящей колокольной меди, в которую много повергнул мастер дорогого чистого серебра, чтобы далече
по городам, лачугам, палатам и
весям разносился красный звон, сзывая равно
всех на святую молитву.
Страшно завизжав
по воздуху, перелетели они через головы
всего табора и углубились далеко в землю, взорвав и взметнув высоко на воздух черную землю.
Схватили их турки у самого Трапезонта и
всех забрали невольниками на галеры, взяли их
по рукам и ногам в железные цепи, не давали
по целым неделям пшена и поили противной морской водою.
Всех посадил Мосий Шило в новые цепи
по три в ряд, прикрутил им до самых белых костей жестокие веревки;
всех перебил
по шеям, угощая подзатыльниками.