Он был изобретательнее своего брата; чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда с помощию изобретательного ума своего умел увертываться от наказания, тогда как брат его Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился
на пол, вовсе не думая просить о помиловании.
Окно с цветными стеклами, бывшее над алтарем, озарилося розовым румянцем утра, и упали от него
на пол голубые, желтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно темную церковь.
Неточные совпадения
— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, — какие же длинные
на вас свитки! [Верхняя одежда у южных россиян. (Прим. Н.В. Гоголя.)] Экие свитки! Таких свиток еще и
на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он
на землю, запутавшися в
полы.
Путешественники, остановившись среди
полей, избирали ночлег, раскладывали огонь и ставили
на него котел, в котором варили себе кулиш; [Кулиш — жидкая пшенная каша с салом.] пар отделялся и косвенно дымился
на воздухе.
Закинутый гордо чуб его захватывал
на пол-аршина земли.
Со всех сторон из травы уже стал подыматься густой храп спящего воинства,
на который отзывались с
поля звонкими ржаньями жеребцы, негодующие
на свои спутанные ноги.
Над огнем вились вдали птицы, казавшиеся кучею темных мелких крестиков
на огненном
поле.
Он прямо подошел к отцовскому возу, но
на возу уже его не было: Остап взял его себе под головы и, растянувшись возле
на земле, храпел
на все
поле.
Испуганный жид припустился тут же во все лопатки, как только могли вынести его тонкие, сухие икры. Долго еще бежал он без оглядки между козацким табором и потом далеко по всему чистому
полю, хотя Тарас вовсе не гнался за ним, размыслив, что неразумно вымещать запальчивость
на первом подвернувшемся.
Потом вновь пробился в кучу, напал опять
на сбитых с коней шляхтичей, одного убил, а другому накинул аркан
на шею, привязал к седлу и поволок его по всему
полю, снявши с него саблю с дорогою рукоятью и отвязавши от пояса целый черенок [Черенок — кошелек.] с червонцами.
Почувствовали ляхи, что уже становилось дело слишком жарко, отступили и перебежали
поле, чтоб собраться
на другом конце его.
И выполнил бы он свою клятву: не поглядел бы
на ее красоту, вытащил бы ее за густую, пышную косу, поволок бы ее за собою по всему
полю, между всех козаков.
И все козаки, до последнего в
поле, выпили последний глоток в ковшах за славу и всех христиан, какие ни есть
на свете. И долго еще повторялось по всем рядам промеж всеми куренями...
Далеко понеслось громкое хлопанье по всем окрестным
полям и нивам, сливаясь в беспрерывный гул; дымом затянуло все
поле, а запорожцы всё палили, не переводя духу: задние только заряжали да передавали передним, наводя изумление
на неприятеля, не могшего понять, как стреляли козаки, не заряжая ружей.
Двести челнов спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам,
на смоченных кровию
полях и плававшими у берегов.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается
на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
— Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где я сеял прошлую весну. Как рассадил! Ведь я, Константин Дмитрич, кажется, вот как отцу родному стараюсь. Я и сам не люблю дурно делать и другим не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь вон, — сказал Василий, указывая
на поле, — сердце радуется.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Как, вы
на коленях? Ах, встаньте, встаньте! здесь
пол совсем нечист.
На всей базарной площади // У каждого крестьянина, // Как ветром,
полу левую // Заворотило вдруг!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с
полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.
Поля совсем затоплены, // Навоз возить — дороги нет, // А время уж не раннее — // Подходит месяц май!» // Нелюбо и
на старые, // Больней того
на новые // Деревни им глядеть.
Пошли порядки старые! // Последышу-то нашему, // Как
на беду, приказаны // Прогулки. Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! // Бог весть с чего накинется, // Бранит, корит; с угрозою // Подступит — ты молчи! // Увидит в
поле пахаря // И за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, // Как никогда
на барина // Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, // Что уж давно не барская, // А наша полоса!