Неточные совпадения
Это был
один из тех характеров, которые могли возникнуть только
в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах,
в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо
в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Это не было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но
в случае войны и общего движенья
в восемь дней, не больше, всякий являлся на коне, во всем своем вооружении, получа
один только червонец платы от короля, — и
в две недели набиралось такое войско, какого бы не
в силах были набрать никакие рекрутские наборы.
Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и,
в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может
один русский, — все это было ему по плечу.
Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями своими на Сечь и скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!»; как представит их всем старым, закаленным
в битвах товарищам; как поглядит на первые подвиги их
в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже
одним из главных достоинств рыцаря.
Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел
в землю; только видны были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки;
один только дальний луг еще стлался перед ними, — тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали
в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног.
Вот уже
один только шест над колодцем с привязанным вверху колесом от телеги одиноко торчит
в небе; уже равнина, которую они проехали, кажется издали горою и все собою закрыла.
Он редко предводительствовал другими
в дерзких предприятиях — обобрать чужой сад или огород, но зато он был всегда
одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого бурсака, и никогда, ни
в каком случае, не выдавал своих товарищей.
Вообще
в последние годы он реже являлся предводителем какой-нибудь ватаги, но чаще бродил
один где-нибудь
в уединенном закоулке Киева, потопленном
в вишневых садах, среди низеньких домиков, заманчиво глядевших на улицу.
В следующую же ночь, с свойственною
одним бурсакам дерзостью, он пролез чрез частокол
в сад, взлез на дерево, которое раскидывалось ветвями на самую крышу дома; с дерева перелез он на крышу и через трубу камина пробрался прямо
в спальню красавицы, которая
в это время сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги.
Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни
одного слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и не смея от робости пошевелить рукою, когда узнала
в нем того же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею.
А между тем степь уже давно приняла их всех
в свои зеленые объятия, и высокая трава, обступивши, скрыла их, и только козачьи черные шапки
одни мелькали между ее колосьями.
И козаки, принагнувшись к коням, пропали
в траве. Уже и черных шапок нельзя было видеть;
одна только струя сжимаемой травы показывала след их быстрого бега.
Одни только кони, скрывавшиеся
в них, как
в лесу, вытоптывали их.
Вон она пропала
в вышине и только мелькает
одною черною точкою.
Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по
одной чарке, единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба не позволял никогда напиваться
в дороге, и продолжали путь до вечера.
Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую
в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
Но
один всех живее вскрикивал и летел вслед за другими
в танце.
Сечь не любила затруднять себя военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и образовывалось
в ней
одним опытом,
в самом пылу битв, которые оттого были почти беспрерывны.
Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому что даже
в предместье Сечи не смела показываться ни
одна женщина.
Сговорившись с тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные козаки,
в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры,
в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену
в руки и начали колотить
в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек с
одним только глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно заспанным.
— Шило пусть будет атаманом! — кричали
одни. — Шила посадить
в кошевые!
— Вот
в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались
в шинки жидам и своим братьям столько, что ни
один черт теперь и веры неймет. Потом опять
в рассуждении того пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще и
в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?
— Как? чтобы запорожцы были с вами братья? — произнес
один из толпы. — Не дождетесь, проклятые жиды!
В Днепр их, панове! Всех потопить, поганцев!
Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый
одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и
одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые
в боях.
— Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз; коли живой человек, не
в пору завел шутку, — убью с
одного прицела!
Андрий схватил мешок
одной рукой и дернул его вдруг так, что голова Остапа упала на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал что было мочи: «Держите, держите чертова ляха! да ловите коня, коня ловите!» — «Замолчи, я тебя убью!» — закричал
в испуге Андрий, замахнувшись на него мешком.
Одна чубатая голова, точно, приподнялась
в ближнем курене и, поведя очами, скоро опустилась опять на землю.
Сказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходя мимо
одного воза, еще
один мешок с просом, взял даже
в руки те хлеба, которые хотел было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью, шел отважно между рядами спавших запорожцев.
Когда же поворотился он, чтобы взглянуть на татарку, она стояла пред ним, подобно темной гранитной статуе, вся закутанная
в покрывало, и отблеск отдаленного зарева, вспыхнув, озарил только
одни ее очи, помутившиеся, как у мертвеца.
Но нигде не слышно было отдаленного петушьего крика: ни
в городе, ни
в разоренных окрестностях не оставалось давно ни
одного петуха.
Небольшой кусок хлеба, проглоченный ею, произвел только боль
в желудке, отвыкшем от пищи, и она оставалась часто без движения по нескольку минут на
одном месте.
Движимый состраданием, он швырнул ему
один хлеб, на который тот бросился, подобно бешеной собаке, изгрыз, искусал его и тут же, на улице,
в страшных судорогах испустил дух от долгой отвычки принимать пищу.
Он было возвел на них истомленные очи, но татарка сказала ему
одно слово, и он опустил их вновь
в открытые страницы своего молитвенника.
Напрасно силился он
в них отыскать хотя
одну из тех, которые носились
в его памяти, — ни
одной!
— Нет, я не
в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, — сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. —
Один Бог может возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине…
Скажи мне сделать то, чего не
в силах сделать ни
один человек, — я сделаю, я погублю себя.
С возрастающим изумлением, вся превратившись
в слух, не проронив ни
одного слова, слушала дева открытую сердечную речь,
в которой, как
в зеркале, отражалась молодая, полная сил душа.
— Скажи мне
одно слово! — сказал Андрий и взял ее за атласную руку. Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он руку, лежавшую бесчувственно
в руке его.
На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему
в очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только способна
одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его снегоподобными, чудными руками, и зарыдала.
Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли
в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал
в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и
в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что
один только раз
в жизни дается чувствовать человеку.
Народ
в городе голодный; стало быть, все съест духом, да и коням тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой… только про это еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды на
одни слова.
— А ей-богу, хотел повесить, — отвечал жид, — уже было его слуги совсем схватили меня и закинули веревку на шею, но я взмолился пану, сказал, что подожду долгу, сколько пан хочет, и пообещал еще дать взаймы, как только поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у пана хорунжего — я все скажу пану — нет и
одного червонного
в кармане.
Наконец повел он свой полк
в засаду и скрылся с ним за лесом, который
один был не выжжен еще козаками.
Не хотели гордые шляхтичи смешаться
в ряды с другими, и у которого не было команды, тот ехал
один с своими слугами.
Потом вновь пробился
в кучу, напал опять на сбитых с коней шляхтичей,
одного убил, а другому накинул аркан на шею, привязал к седлу и поволок его по всему полю, снявши с него саблю с дорогою рукоятью и отвязавши от пояса целый черенок [Черенок — кошелек.] с червонцами.
Кобита, добрый козак и молодой еще, схватился тоже с
одним из храбрейших
в польском войске, и долго бились они.
Как плавающий
в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг останавливается распластанный на
одном месте и бьет оттуда стрелой на раскричавшегося у самой дороги самца-перепела, — так Тарасов сын, Остап, налетел вдруг на хорунжего и сразу накинул ему на шею веревку.
Один только козак, Максим Голодуха, вырвался дорогою из татарских рук, заколол мирзу, отвязал у него мешок с цехинами и на татарском коне,
в татарской одежде полтора дни и две ночи уходил от погони, загнал насмерть коня, пересел дорогою на другого, загнал и того, и уже на третьем приехал
в запорожский табор, разведав на дороге, что запорожцы были под Дубной.
А козаки все до
одного прощались, зная, что много будет работы тем и другим; но не повершили, однако ж, тотчас разлучиться, а повершили дождаться темной ночной поры, чтобы не дать неприятелю увидеть убыль
в козацком войске.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем
в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому
в душу, на что способна
одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.