Замараевы не знали, как им и
принять дорогого гостя, где его посадить и чем угостить. Замараев даже пожалел про себя, что тятенька ничего не пьет, а то он угостил бы его такою деревенскою настойкой по рецепту попа Макара, что с двух рюмок заходили бы в башке столбы.
Плинтусов фатовато прищурил свои сорочьи глаза и еще раз щелкнул каблуками; Липачек повторил то же самое. Татьяна Власьевна была приятно изумлена этой неожиданностью и не знала, как и чем ей
принять дорогих гостей. На этот раз Алена Евстратьевна выручила ее, потому что сумела занять гостей образованным разговором, пока готовилась закуска и раскупоривались бутылки.
— Так я и отпишу к матушке, — молвила Макрина. — Приготовилась бы
принять дорогую гостейку. Только вот что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то у нас где будет ваша Дунюшка? Келий-то таких нет. Сказывала я вам намедни, что в игуменьиной стае тесновато будет ей, а в других кельях еще теснее, да и не понравится вам — не больно приборно… А она, голубушка, вон к каким хоромам приобыкла… Больно уж ей у нас после такого приволья не покажется.
Неточные совпадения
В полку не только любили Вронского, но его уважали и гордились им, гордились тем, что этот человек, огромно-богатый, с прекрасным образованием и способностями, с открытою
дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизненных интересов ближе всего
принимал к сердцу интересы полка и товарищества.
И брат, командуя одним из самых
дорогих полков и только что женившись, не мог не
принять этого подарка.
— Берегитесь! — закричал я ему, — не падайте заранее; это дурная
примета. Вспомните Юлия Цезаря!? [По преданию, Юлий Цезарь оступился по
дороге в сенат, где был убит заговорщиками.]
Мужчины почтенных лет, между которыми сидел Чичиков, спорили громко, заедая дельное слово рыбой или говядиной, обмакнутой нещадным образом в горчицу, и спорили о тех предметах, в которых он даже всегда
принимал участие; но он был похож на какого-то человека, уставшего или разбитого дальней
дорогой, которому ничто не лезет на ум и который не в силах войти ни во что.
— Эй, Пелагея! — сказала помещица стоявшей около крыльца девчонке лет одиннадцати, в платье из домашней крашенины и с босыми ногами, которые издали можно было
принять за сапоги, так они были облеплены свежею грязью. — Покажи-ка барину
дорогу.