Неточные совпадения
Гости
и гостьи, купцы, мещане, просители.
Городничий, уже постаревший на службе
и очень неглупый по-своему человек.
Хотя
и взяточник, но ведет себя очень солидно; довольно сурьёзен; несколько даже резонёр; говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало.
Черты лица его грубы
и жестки, как у всякого, начавшего тяжелую службу с низших чинов.
Он одет, по обыкновению, в своем мундире с петлицами
и в ботфортах со шпорами.
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах
и альбомах, вполовину на хлопотах в своей кладовой
и девичьей. Очень любопытна
и при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи
и состоит в выговорах
и насмешках. Она четыре раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат
и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит
и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста,
и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия
и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер
и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое
и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина
и потому скорее догадывается, но не любит много говорить
и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Бобчинский
и Добчинский, оба низенькие, коротенькие, очень любопытные; чрезвычайно похожи друг на друга; оба с небольшими брюшками; оба говорят скороговоркою
и чрезвычайно много помогают жестами
и руками. Добчинский немножко выше
и сурьезнее Бобчинского, но Бобчинский развязнее
и живее Добчинского.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг,
и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки,
и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом
и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Земляника, попечитель богоугодных заведений, очень толстый, неповоротливый
и неуклюжий человек, но при всем том проныра
и плут. Очень услужлив
и суетлив.
Городничий. Ревизор из Петербурга, инкогнито.
И ещё с секретным предписаньем.
Лука Лукич. Господи боже! еще
и с секретным предписаньем!
Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! пришли, понюхали —
и пошли прочь.
Вот что он пишет: «Любезный друг, кум
и благодетель (бормочет вполголоса, пробегая скоро глазами)…
и уведомить тебя».
А! вот: «Спешу между прочим уведомить тебя, что приехал чиновник с предписанием осмотреть всю губернию
и особенно наш уезд (значительно поднимает палец вверх).
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный
и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал
и не живет где-нибудь инкогнито…
Вчерашнего дни я…» Ну, тут уж пошли дела семейные: «…сестра Анна Кириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович очень потолстел
и всё играет на скрипке…» —
и прочее,
и прочее.
Аммос Федорович. Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая
и больше политическая причина. Это значит вот что: Россия… да… хочет вести войну,
и министерия-то, вот видите,
и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены.
Городничий. Мотает или не мотает, а я вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую
и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения —
и потому вы сделайте так, чтобы все было прилично: колпаки были бы чистые,
и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.
Артемий Филиппович. Ну, это еще ничего. Колпаки, пожалуй, можно надеть
и чистые.
Городничий. Да,
и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня
и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да
и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то
и так умрет; если выздоровеет, то
и так выздоровеет. Да
и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так
и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я
и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Кроме того, дурно, что у вас высушивается в самом присутствии всякая дрянь
и над самым шкапом с бумагами охотничий арапник.
Аммос Федорович. Нет, этого уже невозможно выгнать: он говорит, что в детстве мамка его ушибла,
и с тех пор от него отдает немного водкою.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения
и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да
и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено,
и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд
и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Они люди, конечно, ученые
и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки, натурально неразлучные с ученым званием.
Один из них, например, вот этот, что имеет толстое лицо… не вспомню его фамилии, никак не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),
и потом начнет рукою из-под галстука утюжить свою бороду.
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там
и нужно так, об этом я не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, — это может быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это на свой счет.
То же я должен вам заметить
и об учителе по исторической части.
Он ученая голова — это видно,
и сведений нахватал тьму, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя.
Я раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах
и вавилонянах — еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось.
Сбежал с кафедры
и что силы есть хвать стулом об пол.
Говорят, что я им солоно пришелся, а я, вот ей-богу, если
и взял с иного, то, право, без всякой ненависти.
Я даже думаю (берет его под руку
и отводит в сторону),я даже думаю, не было ли на меня какого-нибудь доноса.
Послушайте, Иван Кузьмич, нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее
и исходящее, знаете, этак немножко распечатать
и прочитать: не содержится ли нем какого-нибудь донесения или просто переписки.
Если же нет, то можно опять запечатать; впрочем, можно даже
и так отдать письмо, распечатанное.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских
и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю
и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у того
и у другого.
Городничий. Батюшки, не милы мне теперь ваши зайцы: у меня инкогнито проклятое сидит в голове. Так
и ждешь, что вот отворится дверь
и — шасть…
Те же, Бобчинский
и Добчинский, оба входят запыхавшись.
Бобчинский. Э, нет, позвольте, уж я… позвольте, позвольте… вы уж
и слога такого не имеете…
Добчинский. А вы собьетесь
и не припомните всего.
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем,
и говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Недурной наружности, в партикулярном платье, ходит этак по комнате,
и в лице этакое рассуждение… физиономия… поступки,
и здесь (вертит рукою около лба)много, много всего.
Я будто предчувствовал
и говорю Петру Ивановичу: «Здесь что-нибудь неспроста-с».
А Петр-то Иванович уж мигнул пальцем
и подозвал трактирщика-с, трактирщика Власа: у него жена три недели назад тому родила,
и такой пребойкий мальчик, будет так же, как
и отец, содержать трактир.