Это театральное представление — не просто зрелище, как у нас. Это — священнодействие
в честь бога, в честь все того же Вакха-Диониса. В середине орхестры стоит его жертвенник, почетнейшее кресло в первом ряду занято его жрецом, и сам театр есть «святилище Диониса»…
Но когда свет в плошке, ослабевая, трепетал, как крылья приколотой бабочки, тогда все фигуры погружались в какую-то смешанную, уродливую группу, которая представляла скачущую сатурналию [Сатурналии — ежегодные праздники в Древнем Риме
в честь бога Сатурна.] и над нею господствующую широкую тень исполина-капитана.
С ранней весны до поздней осени в Дельфах звучал пэан в честь Аполлона. Наступала зима. Аполлон на крыльях лебедей улетал в далекий край счастливых гиперборейцев, кончалось время «изобилия» (koros), приходило время «нужды» (chresmosyne) — и являлся Дионис. Пэан сменялся исступленным дифирамбом. Отовсюду стекались в Дельфы женщины, и начинались экстатические оргии — оргии среди зимней «нужды»
в честь бога «избытка сил».
Неточные совпадения
Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и,
почти не тронув копытами земли, превратились
в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная
Богом!..
— Да шашку-то, — сказал Чичиков и
в то же время увидел
почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась
в дамки; откуда она взялась, это один только
Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал
бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт
в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок
в галстук, присев и опустившись
почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
Бывало, льстивый голос света //
В нем злую храбрость выхвалял: // Он, правда,
в туз из пистолета //
В пяти саженях попадал, // И то сказать, что и
в сраженье // Раз
в настоящем упоенье // Он отличился, смело
в грязь // С коня калмыцкого свалясь, // Как зюзя пьяный, и французам // Достался
в плен: драгой залог! // Новейший Регул,
чести бог, // Готовый вновь предаться узам, // Чтоб каждым утром у Вери //
В долг осушать бутылки три.
В дальнем углу залы,
почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к
богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.