Неточные совпадения
Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше
сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь
слово, которое иной раз черт знает что и значит.
Великий упрек был бы историку предлагаемых событий, если бы он упустил
сказать, что удовольствие одолело гостя после таких
слов, произнесенных Маниловым.
— Вы, матушка, —
сказал он, — или не хотите понимать
слов моих, или так нарочно говорите, лишь бы что-нибудь говорить… Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это деньги. Вы их не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?
— Ничего нет смешного: я дал ему
слово, —
сказал Чичиков.
— А и вправду! —
сказал Ноздрев. — Смерть не люблю таких растепелей! [Растепель (от «растеплить») — рохля, кислый.] — и прибавил вслух: — Ну, черт с тобою, поезжай бабиться с женою, фетюк! [qетюк —
слово, обидное для мужчины, происходит от q — буквы, почитаемой некоторыми неприличною буквою. (Прим. Н.В. Гоголя.)]
Сказал бы и другое
слово, да вот только что за столом неприлично.
Последние
слова он уже
сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к которому относятся
слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает, что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
— Ну, извольте, и я вам
скажу тоже мое последнее
слово: пятьдесят рублей! право, убыток себе, дешевле нигде не купите такого хорошего народа!
— Посидите одну минуточку, я вам сейчас
скажу одно приятное для вас
слово. — Тут Собакевич подсел поближе и
сказал ему тихо на ухо, как будто секрет: — Хотите угол?
Искоса бросив еще один взгляд на все, что было в комнате, он почувствовал, что
слово «добродетель» и «редкие свойства души» можно с успехом заменить
словами «экономия» и «порядок»; и потому, преобразивши таким образом речь, он
сказал, что, наслышась об экономии его и редком управлении имениями, он почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение.
— Да, купчую крепость… —
сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. — Ведь вот купчую крепость — всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание;
сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.
— Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей
скажи только одно
слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо. Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит — да и нет, только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!
Но замечательно, что в
словах его была все какая-то нетвердость, как будто бы тут же
сказал он сам себе: «Эх, брат, врешь ты, да еще и сильно!» Он даже не взглянул на Собакевича и Манилова из боязни встретить что-нибудь на их лицах.
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и как будто бы хотели
сказать: «Алексей Иванович хороший человек!»
Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Так и быть: о характерах их, видно, нужно предоставить
сказать тому, у которого поживее краски и побольше их на палитре, а нам придется разве
слова два о наружности да о том, что поповерхностней.
Еще нужно
сказать, что дамы города N. отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностию и приличием в
словах и выражениях.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий раз письмо и наконец
сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!»
Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову,
сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.
Чичиков так смешался, что не мог произнести ни одного толкового
слова, и пробормотал черт знает что такое, чего бы уж никак не
сказал ни Гремин, ни Звонский, ни Лидин.
Губернаторша,
сказав два-три
слова, наконец отошла с дочерью в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок в кармане; не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то.
Достаточно
сказать только, что есть в одном городе глупый человек, это уже и личность; вдруг выскочит господин почтенной наружности и закричит: «Ведь я тоже человек, стало быть, я тоже глуп», —
словом, вмиг смекнет, в чем дело.
— Ну, слушайте же, что такое эти мертвые души, —
сказала дама приятная во всех отношениях, и гостья при таких
словах вся обратилась в слух: ушки ее вытянулись сами собою, она приподнялась, почти не сидя и не держась на диване, и, несмотря на то что была отчасти тяжеловата, сделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и полетит на воздух от дуновенья.
Так
скажут многие читатели и укорят автора в несообразностях или назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр человек на
слово «дурак» и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему.
— Такой приказ, так уж, видно, следует, —
сказал швейцар и прибавил к тому
слово: «да». После чего стал перед ним совершенно непринужденно, не сохраняя того ласкового вида, с каким прежде торопился снимать с него шинель. Казалось, он думал, глядя на него: «Эге! уж коли тебя бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!»
Нельзя, однако же,
сказать, чтобы природа героя нашего была так сурова и черства и чувства его были до того притуплены, чтобы он не знал ни жалости, ни сострадания; он чувствовал и то и другое, он бы даже хотел помочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы не трогать уже тех денег, которых положено было не трогать;
словом, отцовское наставление: береги и копи копейку — пошло впрок.
Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора,
скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!» И после таких
слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Да, как бы не так!
К довершению этого, кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший от матери затрещину; визжал борзой кобель, присев задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, выглянувши из кухни, повар.
Словом, все голосило и верещало невыносимо. Барин все видел и слышал. И только тогда, когда это делалось до такой степени несносно, что даже мешало барину ничем не заниматься, высылал он
сказать, чтоб шумели потише.
Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо
сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих
словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему
сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими
словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам
сказать это всемогущее
слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь русского человека? Какими
словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее
слово.
Генерал смутился. Собирая
слова и мысли, стал он говорить, хотя несколько несвязно, что
слово ты было им сказано не в том смысле, что старику иной раз позволительно
сказать молодому человеку ты(о чине своем он не упомянул ни
слова).
Слова ли Чичикова были на этот раз так убедительны, или же расположение духа у Андрея Ивановича было как-то особенно настроено к откровенности, — он вздохнул и
сказал, пустивши кверху трубочный дым: «На все нужно родиться счастливцем, Павел Иванович», — и рассказал все, как было, всю историю знакомства с генералом и разрыв.
— Андрей Иванович, помилуйте! —
сказал он, взявши его за обе руки. — Какое ж оскорбление? что ж тут оскорбительного в
слове ты?
— В самом
слове нет ничего оскорбительного, —
сказал Тентетников, — но в смысле
слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты — это значит: «Помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, — ты знай свое место, стой у порога». Вот что это значит!
— Сохрани бог подличать! —
сказал Чичиков и перекрестился. — Подействовать
словом увещания, как благоразумный посредник, но подличать… Извините, Андрей Иванович, за мое доброе желанье и преданность, я даже не ожидал, чтобы
слова <мои> принимали вы в таком обидном смысле!
— Сколько могу видеть из
слов ваших, —
сказал полковник, нимало не смутясь, — это просьба; не так ли?
Брат Василий задумался. «Говорит этот человек несколько витиевато, но в
словах его есть правда, — думал <он>. — Брату моему Платону недостает познания людей, света и жизни». Несколько помолчав,
сказал так вслух...
Слова эти и решимость на минуту успокоили Леницына. Он был очень взволнован и уже начинал было подозревать, не было ли со стороны Чичикова какой-нибудь фабрикации относительно завещания. Теперь укорил себя в подозрении. Готовность присягнуть была явным доказательством, что Чичиков <невинен>. Не знаем мы, точно ли достало бы духу у Павла Ивановича присягнуть на святом, но
сказать это достало духа.
— Мои обстоятельства трудные, —
сказал Хлобуев. — Да чтобы выпутаться из обстоятельств, расплатиться совсем и быть в возможности жить самым умеренным образом, мне нужно, по крайней мере, сто тысяч, если не больше.
Словом, мне это невозможно.
— Смотрите же, Павел Иванович, от
слова не отступитесь, —
сказал Муразов, держа его руку.
— Вас может только наградить один Бог за такую службу, Афанасий Васильевич. А я вам не
скажу ни одного
слова, потому что, — вы сами можете чувствовать, — всякое
слово тут бессильно. Но позвольте мне одно
сказать насчет той просьбы.
Скажите сами: имею ли я право оставить это дело без внимания и справедливо ли, честно ли с моей стороны будет простить мерзавцев.