Неточные совпадения
«Вишь ты, — сказал
один другому, — вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось,
в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой.
В угольной из этих лавочек, или, лучше,
в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б
один самовар не был с черною как смоль бородою.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто
в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни
одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает
в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней
в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем
одно простое любопытство.
Мужчины здесь, как и везде, были двух родов:
одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и
в Петербурге.
У тоненького
в три года не остается ни
одной души, не заложенной
в ломбард; у толстого спокойно, глядь — и явился где-нибудь
в конце города дом, купленный на имя жены, потом
в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями.
Словом, ни
одного часа не приходилось ему оставаться дома, и
в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы заснуть.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем
в городе, и оно держалось до тех пор, покамест
одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят
в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело
в совершенное недоумение почти всего города.
Что думал он
в то время, когда молчал, — может быть, он говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять
одно и то же», — Бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепостной человек
в то время, когда барин ему дает наставление.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а
в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас
в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с
одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел
в бричку.
Проходивший поп снял шляпу, несколько мальчишек
в замаранных рубашках протянули руки, приговаривая: «Барин, подай сиротинке!» Кучер, заметивши, что
один из них был большой охотник становиться на запятки, хлыснул его кнутом, и бричка пошла прыгать по камням.
У подошвы этого возвышения, и частию по самому скату, темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам,
в ту же минуту принялся считать и насчитал более двухсот; нигде между ними растущего деревца или какой-нибудь зелени; везде глядело только
одно бревно.
У всякого есть свой задор: у
одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места
в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть
одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин,
один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась на ту пору
в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что
в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
— О, это справедливо, это совершенно справедливо! — прервал Чичиков. — Что все сокровища тогда
в мире! «Не имей денег, имей хороших людей для обращения», — сказал
один мудрец.
Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился таким образом препроводить его
в гостиную, как вдруг гость объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об
одном очень нужном деле.
— Но позвольте прежде
одну просьбу… — проговорил он голосом,
в котором отдалось какое-то странное или почти странное выражение, и вслед за тем неизвестно отчего оглянулся назад. Манилов тоже неизвестно отчего оглянулся назад. — Как давно вы изволили подавать ревизскую сказку? [Ревизская сказка — список крепостных крестьян, составлявшийся при переписи (ревизии).]
Оба приятеля, рассуждавшие о приятностях дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг
в друга глаза, как те портреты, которые вешались
в старину
один против другого по обеим сторонам зеркала.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча
один другому
в глаза,
в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он сам понаведался
в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
— А знаете, Павел Иванович, — сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль, — как было бы
в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под
одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..
Между тем псы заливались всеми возможными голосами:
один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт
в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он
один, засунувши небритый подбородок
в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
Минуту спустя вошла хозяйка, женщина пожилых лет,
в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее,
одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок
в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов.
Солнце сквозь окно блистало ему прямо
в глаза, и мухи, которые вчера спали спокойно на стенах и на потолке, все обратились к нему:
одна села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый глаз, ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к носовой ноздре, он потянул впросонках
в самый нос, что заставило его крепко чихнуть, — обстоятельство, бывшее причиною его пробуждения.
Хомут на
одной из них, надевавшийся дотоле почти всегда
в разодранном виде, так что из-под кожи выглядывала пакля, был искусно зашит.
Но господа средней руки, что на
одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и потом как ни
в чем не бывало садятся за стол
в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, [Сомовий плёс — «хвост у сома, весь из жира».
Веришь ли, что офицеры, сколько их ни было, сорок человек
одних офицеров было
в городе; как начали мы, братец, пить…
После нас приехал какой-то князь, послал
в лавку за шампанским, нет ни
одной бутылки во всем городе, всё офицеры выпили.
Веришь ли, что я
один в продолжение обеда выпил семнадцать бутылок шампанского.
В фортунку [Фортунка — игра с помощью вертящегося кружка (фортунки).] крутнул: выиграл две банки помады, фарфоровую чашку и гитару; потом опять поставил
один раз и прокрутил, канальство, еще сверх шесть целковых.
—
В театре
одна актриса так, каналья, пела, как канарейка!
Белокурый был
один из тех людей,
в характере которых на первый взгляд есть какое-то упорство.
В картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою: или поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам, так что возвращался домой он иногда с
одной только бакенбардой, и то довольно жидкой.
И что всего страннее, что может только на
одной Руси случиться, он чрез несколько времени уже встречался опять с теми приятелями, которые его тузили, и встречался как ни
в чем не бывало, и он, как говорится, ничего, и они ничего.
Прежде всего пошли они обсматривать конюшню, где видели двух кобыл,
одну серую
в яблоках, другую каурую, потом гнедого жеребца, на вид и неказистого, но за которого Ноздрев божился, что заплатил десять тысяч.
Ноздрев повел их
в свой кабинет,
в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает
в кабинетах, то есть книг или бумаги; висели только сабли и два ружья —
одно в триста, а другое
в восемьсот рублей.
Уже Ноздрев давно перестал вертеть, но
в шарманке была
одна дудка очень бойкая, никак не хотевшая угомониться, и долго еще потом свистела она
одна.
Зять еще долго повторял свои извинения, не замечая, что сам уже давно сидел
в бричке, давно выехал за ворота и перед ним давно были
одни пустые поля. Должно думать, что жена не много слышала подробностей о ярмарке.
Несмотря, однако ж, на такую размолвку, гость и хозяин поужинали вместе, хотя на этот раз не стояло на столе никаких вин с затейливыми именами. Торчала
одна только бутылка с каким-то кипрским, которое было то, что называют кислятина во всех отношениях. После ужина Ноздрев сказал Чичикову, отведя его
в боковую комнату, где была приготовлена для него постель...
— Да шашку-то, — сказал Чичиков и
в то же время увидел почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась
в дамки; откуда она взялась, это
один только Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
Хотя ему на часть и доставался всегда овес похуже и Селифан не иначе всыпал ему
в корыто, как сказавши прежде: «Эх ты, подлец!» — но, однако ж, это все-таки был овес, а не простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду свою
в корытца к товарищам поотведать, какое у них было продовольствие, особливо когда Селифана не было
в конюшне, но теперь
одно сено… нехорошо; все были недовольны.
Долго бы стоял он бесчувственно на
одном месте, вперивши бессмысленно очи
в даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть
в мире.
— По сту! — вскричал Чичиков, разинув рот и поглядевши ему
в самые глаза, не зная, сам ли он ослышался, или язык Собакевича по своей тяжелой натуре, не так поворотившись, брякнул вместо
одного другое слово.
— Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то самые давно уже умерли, остался
один неосязаемый чувствами звук. Впрочем, чтобы не входить
в дальнейшие разговоры по этой части, по полтора рубли, извольте, дам, а больше не могу.
— Милушкин, кирпичник! мог поставить печь
в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы
в рот хмельного. А Еремей Сорокоплёхин! да этот мужик
один станет за всех,
в Москве торговал,
одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь вот какой народ! Это не то, что вам продаст какой-нибудь Плюшкин.
Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения
в Греции
в 20-х г. XIX
в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда
один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает, что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его
в посредники; и несколько смешавшийся
в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
— Позвольте, позвольте! — сказал Собакевич, не выпуская его руки и наступив ему на ногу, ибо герой наш позабыл поберечься,
в наказанье за что должен был зашипеть и подскочить на
одной ноге.
— К чему же вам задаточек? Вы получите
в городе за
одним разом все деньги.
А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом
в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, —
одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший
в поле, заросший и заглохлый, казалось,
один освежал эту обширную деревню и
один был вполне живописен
в своем картинном опустении.
(Из записной книжки Н.
В. Гоголя.)] густой щетиною вытыкавший из-за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под
один из которых забравшись бог весть каким образом, солнце превращало его вдруг
в прозрачный и огненный, чудно сиявший
в этой густой темноте.
Только
одни главные ворота были растворены, и то потому, что въехал мужик с нагруженною телегою, покрытою рогожею, показавшийся как бы нарочно для оживления сего вымершего места;
в другое время и они были заперты наглухо, ибо
в железной петле висел замок-исполин.