Неточные совпадения
— Эх, хват! за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись, выпил
до дна, хватив потом ее вдребезги. —
Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
Вот черту бедному так стало скучно, так скучно по пекле,
что хоть
до петли.
С утра
до вечера то и дело,
что сидит в шинке!..
Гулял, гулял — наконец пришлось
до того,
что пропил все,
что имел с собою.
— Ну, дочка! пойдем скорее! Хивря с радости,
что я продал кобылу, побежала, — говорил он, боязливо оглядываясь по сторонам, — побежала закупать себе плахт и дерюг всяких, так нужно
до приходу ее все кончить!
— Я скорее тресну,
чем допущу
до этого! — кричала сожительница Солопия, которую, однако ж, с хохотом отталкивала толпа народа.
Увидел Корж мешки и — разнежился: «Сякой, такой Петрусь, немазаный! да я ли не любил его? да не был ли у меня он как сын родной?» — и понес хрыч небывальщину, так
что того
до слез разобрало.
Рассказывают еще,
что панночка собирает всякую ночь утопленниц и заглядывает поодиночке каждой в лицо, стараясь узнать, которая из них ведьма; но
до сих пор не узнала.
Но мы почти все уже рассказали,
что нужно, о голове; а пьяный Каленик не добрался еще и
до половины дороги и долго еще угощал голову всеми отборными словами, какие могли только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга
до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты,
что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
Хлопцы, слышали ли вы?
Наши ль головы не крепки!
У кривого головы
В голове расселись клепки.
Набей, бондарь, голову
Ты стальными обручами!
Вспрысни, бондарь, голову
Батогами, батогами!
Голова наш сед и крив;
Стар, как бес, а
что за дурень!
Прихотлив и похотлив:
Жмется к девкам… Дурень, дурень!
И тебе лезть к парубкам!
Тебя б нужно в домовину,
По усам
до по шеям!
За чуприну! за чуприну!
—
Что вы, братцы! — говорил винокур. — Слава богу, волосы у вас чуть не в снегу, а
до сих пор ума не нажили: от простого огня ведьма не загорится! Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!
— Помилуй, пан голова! — закричали некоторые, кланяясь в ноги. — Увидел бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились — не видали таких мерзких рож. Долго ли
до греха, пан голова, перепугают доброго человека так,
что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
— «Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло
до нас,
что ты, старый дурак, вместо того чтобы собрать прежние недоимки и вести на селе порядок, одурел и строишь пакости…»
— «Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло
до нас,
что ты, старый ду…»
— Вот
что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло
до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту,
что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
Сообразя все, дед заключил,
что, верно, черт приходил пешком, а как
до пекла не близко, то и стянул его коня.
Об возне своей с чертями дед и думать позабыл, и если случалось,
что кто-нибудь и напоминал об этом, то дед молчал, как будто не
до него и дело шло, и великого стоило труда упросить его пересказать все, как было.
Ему
до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и приезжий бас, и дегтярь Микита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги и отпускавший такие шутки,
что все миряне брались за животы со смеху.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка!
чего бы я не дал, чтобы узнать,
что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни
до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
—
Что мне
до матери? ты у меня мать, и отец, и все,
что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего,
что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно,
что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра
до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
Однако ж она так умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не мешает, между прочим, заметить, мало было нужды
до красоты),
что к ней хаживал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было дома), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз.
— Ах, боже мой, стороннее лицо! — закричал в испуге дьяк. —
Что теперь, если застанут особу моего звания?.. Дойдет
до отца Кондрата!..
Оттолкнувши вареник и вытерши губы, кузнец начал размышлять о том, какие чудеса бывают на свете и
до каких мудростей доводит человека нечистая сила, заметя притом,
что один только Пацюк может помочь ему.
Голова решился молчать, рассуждая: если он закричит, чтобы его выпустили и развязали мешок, — глупые дивчата разбегутся, подумают,
что в мешке сидит дьявол, и он останется на улице, может быть,
до завтра.
— По чести скажу вам: я
до сих пор без памяти от вашего «Бригадира». Вы удивительно хорошо читаете! Однако ж, — продолжала государыня, обращаясь снова к запорожцам, — я слышала,
что на Сечи у вас никогда не женятся.
— Мы не чернецы, — продолжал запорожец, — а люди грешные. Падки, как и все честное христианство,
до скоромного. Есть у нас не мало таких, которые имеют жен, только не живут с ними на Сечи. Есть такие,
что имеют жен в Польше; есть такие,
что имеют жен в Украине; есть такие,
что имеют жен и в Турещине.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался
до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. —
Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
— Чудно, пани! — продолжал Данило, принимая глиняную кружку от козака, — поганые католики даже падки
до водки; одни только турки не пьют.
Что, Стецько, много хлебнул меду в подвале?
— Как хорошо ты сделал,
что разбудил меня! — говорила Катерина, протирая очи шитым рукавом своей сорочки и разглядывая с ног
до головы стоявшего перед нею мужа. — Какой страшный сон мне виделся! Как тяжело дышала грудь моя! Ух!.. Мне казалось,
что я умираю…
Нередко бывало по всему миру,
что земля тряслась от одного конца
до другого: то оттого делается, толкуют грамотные люди,
что есть где-то близ моря гора, из которой выхватывается пламя и текут горящие реки.
— Хорошенько, хорошенько перетряси сено! — говорил Григорий Григорьевич своему лакею. — Тут сено такое гадкое,
что, того и гляди, как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать спокойной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю
до зари. Ваш жид будет шабашовать, потому
что завтра суббота, и потому вам нечего вставать рано. Не забудьте же моей просьбы; и знать вас не хочу, когда не приедете в село Хортыще.
— Тебе, любезный Иван Федорович, — так она начала, — известно,
что в твоем хуторе осьмнадцать душ; впрочем, это по ревизии, а без того, может, наберется больше, может, будет
до двадцати четырех. Но не об этом дело. Ты знаешь тот лесок,
что за нашею левадою, и, верно, знаешь за тем же лесом широкий луг: в нем двадцать без малого десятин; а травы столько,
что можно каждый год продавать больше
чем на сто рублей, особенно если, как говорят, в Гадяче будет конный полк.
Только
что дошел, однако ж,
до половины и хотел разгуляться и выметнуть ногами на вихорь какую-то свою штуку, — не подымаются ноги, да и только!
Разогнался снова, дошел
до середины — не берет!
что хочь делай: не берет, да и не берет! ноги как деревянные стали!
Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли я, — подумал дед, —
что это попова левада? Вот и плетень его! теперь и версты нет
до баштана».
Схватил скорее котел и давай бежать, сколько доставало духу; только слышит,
что сзади что-то так и чешет прутьями по ногам… «Ай, ай, ай!» — покрикивал только дед, ударив во всю мочь; и как добежал
до попова огорода, тогда только перевел немного дух.