Неточные совпадения
Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как то
делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исправивши
что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю и прятал в пазуху.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал,
чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это
сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово;
что раз
сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
—
Что ж
делать, кум? выгнали, да и выгнали, как собаку мужик выгоняет из хаты.
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: «А
что вы тут
делаете, добрые люди?»
— Ступай
делай свое дело, — повторила она, собравшись с духом, своему супругу, видя,
что у него страх отнял ноги и зубы колотились один об другой.
— Вот, как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал бог, видно, за то,
что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад бы был
сделать все для тебя… Но
что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
—
Что, Грицько, худо мы
сделали свое дело? — сказал высокий цыган спешившему парубку. — Волы ведь мои теперь?
Мачеха
делает все,
что ей ни вздумается; разве и я не могу
делать того,
что мне вздумается?
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!»
Что прикажешь
делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так
что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавица:
делай все,
что ни прикажет, не то пропал навеки!» Тут разделил он суковатою палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как говорится, на курьих ножках.
Чего ни
делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и переполох выливали, и соняшницу заваривали [Выливают переполох у нас в случае испуга, когда хотят узнать, отчего приключился он; бросают расплавленное олово или воск в воду, и чье примут они подобие, то самое перепугало больного; после
чего и весь испуг проходит.
—
Что станешь
делать с ним? Притворился старый хрен, по своему обыкновению, глухим: ничего не слышит и еще бранит,
что шатаюсь бог знает где, повесничаю и шалю с хлопцами по улицам. Но не тужи, моя Галю! Вот тебе слово козацкое,
что уломаю его.
Я знаю это по себе: иной раз не послушала бы тебя, а скажешь слово — и невольно
делаю,
что тебе хочется.
А как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится,
что вот-вот сам все это
делаешь, как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе…
Что прикажешь
делать? Козаку сесть с бабами в дурня! Дед отпираться, отпираться, наконец сел. Принесли карты, замасленные, какими только у нас поповны гадают про женихов.
Я, помнится, обещал вам,
что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это
сделать, но увидел,
что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да
что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Сказавши это, он уже и досадовал на себя,
что сказал. Ему было очень неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то,
что он сам нарочно этого захотел и сделал-таки не так, как ему советовали.
Трудно рассказать,
что выражало смугловатое лицо чудной девушки: и суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над смутившимся кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по лицу; и все это так смешалось и так было неизобразимо хорошо,
что расцеловать ее миллион раз — вот все,
что можно было
сделать тогда наилучшего.
—
Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все,
что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего,
что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе
сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. «Куда я, в самом деле, бегу? — подумал он, — как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все
сделает,
что захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!»
Притом шаровары, которые носил он, были так широки,
что, какой бы большой ни
сделал он шаг, ног было совершенно незаметно, и казалось — винокуренная кадь двигалась по улице.
— Ну, Вакула! — пропищал черт, все так же не слезая с шеи, как бы опасаясь, чтобы он не убежал, — ты знаешь,
что без контракта ничего не
делают.
— Помилуй, Вакула! — жалобно простонал черт, — все
что для тебя нужно, все
сделаю, отпусти только душу на покаяние: не клади на меня страшного креста!
— Вот это хорошо! — сказала она с таким видом, в котором заметна была радость ястреба. — Это хорошо,
что наколядовали столько! Вот так всегда
делают добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сейчас, слышите, покажите сей же час мешок ваш!
—
Что ж
делать! — произнес, пожимая плечами, кум.
— Тебя? — произнес запорожец с таким видом, с каким говорит дядька четырехлетнему своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую, на большую лошадь. —
Что ты будешь там
делать? Нет, не можно. — При этом на лице его выразилась значительная мина. — Мы, брат, будем с царицей толковать про свое.
— Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать! Из
чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички,
что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец ни в одном государстве на свете не сумеет так
сделать. Боже ты мой,
что, если бы моя жинка надела такие черевики!
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки, то это нетрудно
сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал,
что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
— Як же, мамо!ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить, — отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, слыша,
что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык, говорит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым мужицким наречием. «Хитрый народ! — подумал он сам себе, — верно, недаром он это
делает».
— Для тебя только, моя дочь, прощаю! — отвечал он, поцеловав ее и блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей и поцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась на стол, на котором перевязывал раненую свою руку пан Данило, передумывая,
что худо и не по-козацки
сделал, просивши прощения, не будучи ни в
чем виноват.
— Отчего же, тесть, — продолжал он вслух, — ты говоришь,
что вкуса нет в галушках? Худо сделаны,
что ли? Моя Катерина так
делает галушки,
что и гетьману редко достается есть такие. А брезгать ими нечего. Это христианское кушанье! Все святые люди и угодники Божии едали галушки.
— Постой же, вылезем, а потом пойдем по следам. Тут что-нибудь да кроется. Нет, Катерина, я говорил тебе,
что отец твой недобрый человек; не так он и
делал все, как православный.
— Ты опять за старое! — грозно прервал колдун. — Я поставлю на своем, я заставлю тебя
сделать,
что мне хочется. Катерина полюбит меня!..
Правда, ты взял нечистыми чарами твоими власть вызывать душу и мучить ее; но один только Бог может заставлять ее
делать то,
что ему угодно.
— Как хорошо ты
сделал,
что разбудил меня! — говорила Катерина, протирая очи шитым рукавом своей сорочки и разглядывая с ног до головы стоявшего перед нею мужа. — Какой страшный сон мне виделся! Как тяжело дышала грудь моя! Ух!.. Мне казалось,
что я умираю…
—
Что я могу
сделать, чтобы спасти твою душу? — сказала Катерина, — мне ли, слабой женщине, об этом подумать!
— Я выпустила его, — сказала она, испугавшись и дико осматривая стены. —
Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне живой теперь остается зарыться в могилу! — и, зарыдав, почти упала она на пень, на котором сидел колодник. — Но я спасла душу, — сказала она тихо. — Я
сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я в первый раз обманула его. О, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить неправду. Кто-то идет! Это он! муж! — вскрикнула она отчаянно и без чувств упала на землю.
— Выпустил, правда твоя; но выпустил черт. Погляди, вместо него бревно заковано в железо.
Сделал же Бог так,
что черт не боится козачьих лап! Если бы только думу об этом держал в голове хоть один из моих козаков и я бы узнал… я бы и казни ему не нашел!
Что прикажешь
делать? на старости лет не подраться же!
Этот страшный учитель, у которого на кафедре всегда лежало два пучка розг и половина слушателей стояла на коленях,
сделал Ивана Федоровича аудитором, [Аудитор — старший ученик, помогающий учителю.] несмотря на то
что в классе было много с гораздо лучшими способностями.
Это происходило оттого,
что все мужчины чувствовали при ней какую-то робость и никак не имели духу
сделать ей признание.
«Весьма с большим характером Василиса Кашпоровна!» — говорили женихи, и были совершенно правы, потому
что Василиса Кашпоровна хоть кого умела
сделать тише травы.
Пьяницу мельника, который совершенно был ни к
чему не годен, она, собственною своею мужественною рукою дергая каждый день за чуб, без всякого постороннего средства умела
сделать золотом, а не человеком.
Казалось,
что природа
сделала непростительную ошибку, определив ей носить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и красную кашемировую шаль в день светлого воскресенья и своих именин, тогда как ей более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты.
— Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь! Никакой дарственной записи дядюшка не
делал. Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой-то записи; но где же она? никто не представил ее. Я вам это говорю потому,
что искренно желаю вам добра. Ей-богу, это ложь!
Часто,
делая какое-нибудь пирожное, которое вообще она никогда не доверяла кухарке, она, позабывшись и воображая,
что возле нее стоит маленький внучек, просящий пирога, рассеянно протягивала к нему руку с лучшим куском, а дворовая собака, пользуясь этим, схватывала лакомый кусок и своим громким чваканьем выводила ее из задумчивости, за
что и бывала всегда бита кочергою.
— Как, тетушка! — вскричал, испугавшись, Иван Федорович. — Как жена! Нет-с, тетушка,
сделайте милость… Вы совершенно в стыд меня приводите… я еще никогда не был женат… Я совершенно не знаю,
что с нею
делать!
Разогнался снова, дошел до середины — не берет!
что хочь
делай: не берет, да и не берет! ноги как деревянные стали!