Неточные совпадения
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь,
что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как
только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда,
только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз в сторону; но
только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки,
что и рассказать нельзя.
Чего только не расскажут!
Что за пироги, если б вы
только знали: сахар, совершенный сахар!
Приезжайте
только, приезжайте поскорей; а накормим так,
что будете рассказывать и встречному и поперечному.
Неугомонная супруга… но мы и позабыли,
что и она тут же сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте, по которой, будто по горностаевому меху, нашиты были хвостики, красного
только цвета, в богатой плахте, пестревшей, как шахматная доска, и в ситцевом цветном очипке, придававшем какую-то особенную важность ее красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь неприятное, столь дикое,
что каждый тотчас спешил перенести встревоженный взгляд свой на веселенькое личико дочки.
«Может быть, это и правда,
что ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, —
только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь,
что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
Вчера волостной писарь проходил поздно вечером,
только глядь — в слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло так,
что у него мороз подрал по коже; того и жди,
что опять покажется красная свитка!
— Все, однако же, я не вижу в нем ничего худого; парень хоть куда!
Только разве
что заклеил на миг образину твою навозом.
В смуглых чертах цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться,
что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна
только награда есть на земле — виселица.
— Чудеса завелись, — говорил один из них. — Послушали бы вы,
что рассказывает этот мошенник, которому стоит
только заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать, отчего бежал он как полоумный, — полез, говорит, в карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой свитки,от которой вспыхнул красный огонь, а он давай бог ноги!
Но приснись им… не хочется
только выговорить,
что такое, нечего и толковать об них.
Только по дыму и можно было узнать,
что живет там человек божий.
Отец Афанасий объявил
только,
что всякого, кто спознается с Басаврюком, станет считать за католика, врага Христовой церкви и всего человеческого рода.
Они говорили
только,
что если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!»
Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть
только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так
что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Скажи ему,
что и свадьбу готовят,
только не будет музыки на нашей свадьбе: будут дьяки петь вместо кобз и сопилок.
— Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много будет на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один.
Только же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся,
что бы тебе позади ни чудилось.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он,
что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут
только, будто сквозь сон, вспомнил он,
что искал какого-то клада,
что было ему одному страшно в лесу… Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять.
И даром,
что отец Афанасий ходил по всему селу со святою водою и гонял черта кропилом по всем улицам, а все еще тетка покойного деда долго жаловалась,
что кто-то, как
только вечер, стучит в крышу и царапается по стене.
— Бог с ним, моя красавица! Мало ли
чего не расскажут бабы и народ глупый. Ты себя
только потревожишь, станешь бояться, и не заснется тебе покойно.
Румяна и бела собою была молодая жена;
только так страшно взглянула на свою падчерицу,
что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день сказала суровая мачеха.
Но мы почти все уже рассказали,
что нужно, о голове; а пьяный Каленик не добрался еще и до половины дороги и долго еще угощал голову всеми отборными словами, какие могли
только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял бы, может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши,
что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни
только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
Скверно
только,
что голову поминают не совсем благопристойными словами…
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не
только бабою, меня не проведешь! — и толкнул его в темную комору так,
что бедный пленник застонал, упавши на пол, а сам в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
—
Что вы, братцы! — говорил винокур. — Слава богу, волосы у вас чуть не в снегу, а до сих пор ума не нажили: от простого огня ведьма не загорится!
Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!
Кинули жребий — и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье — все на ней такое же, как и на других. Заметно
только было,
что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
— Вот
что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю;
только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту,
что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
Только заране прошу вас, господа, не сбивайте с толку; а то такой кисель выйдет,
что совестно будет и в рот взять.
Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голупуцек…знаю
только,
что как-то чудно начинается мудреное прозвище, — позвал к себе деда и сказал ему,
что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом с грамотою к царице.
Только не успел он повернуться, как видит,
что его земляки спят уже мертвецким сном.
Темно и глухо, как в винном подвале;
только слышно было,
что далеко-далеко вверху, над головою, холодный ветер гулял по верхушкам дерев, и деревья,
что охмелевшие козацкие головы, разгульно покачивались, шепоча листьями пьяную молвь.
Теперь
только разглядел он,
что возле огня сидели люди, и такие смазливые рожи,
что в другое время бог знает
чего бы не дал, лишь бы ускользнуть от этого знакомства.
И на эту речь хоть бы слово;
только одна рожа сунула горячую головню прямехонько деду в лоб так,
что если бы он немного не посторонился, то, статься может, распрощался бы навеки с одним глазом.
— Ладно! — провизжала одна из ведьм, которую дед почел за старшую над всеми потому,
что личина у ней была чуть ли не красивее всех. — Шапку отдадим тебе,
только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!
Что прикажешь делать? Козаку сесть с бабами в дурня! Дед отпираться, отпираться, наконец сел. Принесли карты, замасленные, какими
только у нас поповны гадают про женихов.
К счастью еще,
что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды,
только мочи нет: дрянь такая лезет,
что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это
что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
И, видно, уже в наказание,
что не спохватился тотчас после того освятить хату, бабе ровно через каждый год, и именно в то самое время, делалось такое диво,
что танцуется, бывало, да и
только.
Вы, любезные читатели, верно, думаете,
что я прикидываюсь
только стариком.
А ведьма между тем поднялась так высоко,
что одним
только черным пятнышком мелькала вверху.
Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому
что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды;
только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и
что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться,
что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей.
Таким-то образом, как
только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось так темно,
что не всякий бы нашел дорогу к шинку, не
только к дьяку.
— Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? — говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею,
что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь будет добрая попойка! — продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. — Как бы
только нам не опоздать.
Оксане не минуло еще и семнадцати лет, как во всем почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки,
только и речей было,
что про нее.
Один
только кузнец был упрям и не оставлял своего волокитства, несмотря на то
что и с ним поступаемо было ничуть не лучше, как с другими.
«
Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? — говорила она, как бы рассеянно, для того
только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою.
— Видишь, какой ты!
Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится на твоей матери, — проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. — Однако ж дивчата не приходят…
Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно.
«
Чего мне больше ждать? — говорил сам с собою кузнец. — Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть
только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал ли сын ее Вакула в хату гостей, но, увидевши,
что никого не было, выключая
только мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скинула теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать,
что она за минуту назад ездила на метле.