Неточные совпадения
От сапог
его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно, что
он чистил
их самым лучшим смальцем, какого, думаю,
с радостью иной мужик положил бы себе в кашу.
Вот, случилось раз, пошли
они вместе
с отцом в поле.
Тот не успел собраться
с ответом, как ручка, размахнувшись, поднялась и — хвать
его по лбу.
«Проклятые грабли! — закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин, — как же
они, черт бы спихнул
с мосту отца
их, больно бьются!» Так вот как!
Не говоря ни слова, встал
он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого
с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Много прохожих поглядывало
с завистью на высокого гончара, владельца сих драгоценностей, который медленными шагами шел за своим товаром, заботливо окутывая глиняных своих щеголей и кокеток ненавистным для
них сеном.
Ленивою рукой обтирал
он катившийся градом пот со смуглого лица и даже капавший
с длинных усов, напудренных тем неумолимым парикмахером, который без зову является и к красавице и к уроду и насильно пудрит несколько тысяч уже лет весь род человеческий.
Однако ж не седые усы и не важная поступь
его заставляли это делать; стоило только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая дочка
с круглым личиком,
с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами,
с беспечно улыбавшимися розовыми губками,
с повязанными на голове красными и синими лентами, которые, вместе
с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились на ее очаровательной головке.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять
с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать
его в руках так же ловко, как
он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Своенравная, как она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную темною, упавшею
с русой головы волною, когда
с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить
их другими, и капризам ее конца нет, — она почти каждый год переменяла свои окрестности, выбирая себе новый путь и окружая себя новыми, разнообразными ландшафтами.
Воз
с знакомыми нам пассажирами взъехал в это время на мост, и река во всей красоте и величии, как цельное стекло, раскинулась перед
ними.
Тут воз начал спускаться
с мосту, и последних слов уже невозможно было расслушать; но парубок не хотел, кажется, кончить этим: не думая долго, схватил
он комок грязи и швырнул вслед за нею.
По лицу
его дочки заметно было, что ей не слишком приятно тереться около возов
с мукою и пшеницею.
— Слышал ли ты, что поговаривают в народе? — продолжал
с шишкою на лбу, наводя на
него искоса свои угрюмые очи.
— Эх, хват! за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять
его налил кружку величиною
с полкварты и, нимало не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как
он молодецки тянет пенную!..
И, посмеиваясь и покачиваясь, побрел
он с нею к своему возу, а наш парубок отправился по рядам
с красными товарами, в которых находились купцы даже из Гадяча и Миргорода — двух знаменитых городов Полтавской губернии, — выглядывать получшую деревянную люльку в медной щегольской оправе, цветистый по красному полю платок и шапку для свадебных подарков тестю и всем, кому следует.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну,
его и винить нечего,
он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня
с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся скоро на плетень и долго стоял в недоумении на
нем, будто длинное страшное привидение, измеривая оком, куда бы лучше спрыгнуть, и, наконец,
с шумом обрушился в бурьян.
Вареник остановился в горле поповича… Глаза
его выпялились, как будто какой-нибудь выходец
с того света только что сделал
ему перед сим визит свой.
Опасность придала духу нашему герою. Опамятовавшись немного, вскочил
он на лежанку и полез оттуда осторожно на доски; а Хивря побежала без памяти к воротам, потому что стук повторялся в
них с большею силою и нетерпением.
К числу последних принадлежал и Черевик
с кумом и дочкою, которые вместе
с напросившимися к
ним в хату гостьми произвели сильный стук, так перепугавший нашу Хиврю.
Это можно было видеть из того, что
он два раза проехал
с своим возом по двору, покамест нашел хату.
Люди
с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет
с десяток, как не было на
нем ярмарки.
Кум
с разинутым ртом превратился в камень; глаза
его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными на воздухе.
«Черт! черт!» — кричало вслед за
ним, и
он слышал только, как что-то
с шумом ринулось на
него.
Зевая и потягиваясь, дремал Черевик у кума, под крытым соломою сараем, между волов, мешков муки и пшеницы, и, кажется, вовсе не имел желания расстаться
с своими грезами, как вдруг услышал голос, так же знакомый, как убежище лени — благословенная печь
его хаты или шинок дальней родственницы, находившийся не далее десяти шагов от
его порога.
— Ступай делай свое дело, — повторила она, собравшись
с духом, своему супругу, видя, что у
него страх отнял ноги и зубы колотились один об другой.
Продавец помолчал, посмотрел на
него с ног до головы и сказал
с спокойным видом, не останавливаясь и не выпуская из рук узды...
Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука
его с необыкновенною легкостью ударилась в подбородок. Глянул — в ней перерезанная узда и к узде привязанный — о, ужас! волосы
его поднялись горою! — кусок красного рукава свитки!..Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал
он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал в толпе.
«Ну что, если не сбудется то, что говорил
он? — шептала она
с каким-то выражением сомнения.
Не подумаю без радости, — продолжала она, вынимая из пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею на ярмарке, и глядясь в
него с тайным удовольствием, — как я встречусь тогда где-нибудь
с нею, — я ей ни за что не поклонюсь, хоть она себе тресни.
Да я и позабыла… дай примерить очинок, хоть мачехин, как-то
он мне придется!» Тут встала она, держа в руках зеркальце, и, наклонясь к
нему головою, трепетно шла по хате, как будто бы опасаясь упасть, видя под собою вместо полу потолок
с накладенными под
ним досками,
с которых низринулся недавно попович, и полки, уставленные горшками.
— Ну, дочка! пойдем скорее! Хивря
с радости, что я продал кобылу, побежала, — говорил
он, боязливо оглядываясь по сторонам, — побежала закупать себе плахт и дерюг всяких, так нужно до приходу ее все кончить!
Иной раз страх, бывало, такой заберет от
них, что все
с вечера показывается бог знает каким чудищем.
Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит
он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота,
с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на
нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
«Слушай, паноче! — загремел
он ему в ответ, — знай лучше свое дело, чем мешаться в чужие, если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено горячею кутьею!» Что делать
с окаянным?
Они говорили только, что если бы одеть
его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек
с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы
он за пояс всех парубков тогдашних.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться
с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит
он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам
с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали
их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Очнувшись, снял
он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками
его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел
он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже
он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается
с твоею макушей!» Сказавши это, дал
он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Как будто окаменев, не сдвинувшись
с места, слушал Петро, когда невинное дитя лепетало
ему Пидоркины речи.
Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке, да еще в такую пору, когда добрый человек идет к заутрене, и выпучила на
него глаза, как будто спросонья, когда потребовал
он кухоль сивухи мало не
с полведра.
«Знаю, чего недостает тебе: вот чего!» Тут брякнул
он с бесовскою усмешкою кожаным, висевшим у
него возле пояса, кошельком.
С сердцем, только что не хотевшим выскочить из груди, собрался
он в дорогу и бережно спустился густым лесом в глубокий яр, называемый Медвежьим оврагом.
Смотрит, тянутся из-за
него сотни мохнатых рук также к цветку, а позади
его что-то перебегает
с места на место.
Большая черная собака выбежала навстречу и
с визгом, оборотившись в кошку, кинулась в глаза
им.
Уже хотел
он было достать
его рукою, но сундук стал уходить в землю, и все, чем далее, глубже, глубже; а позади
его слышался хохот, более схожий
с змеиным шипеньем.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал
он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память
его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал
он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка
с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил
он, что искал какого-то клада, что было
ему одному страшно в лесу… Но за какую цену, как достался
он, этого никаким образом не мог понять.
Как парубки, в высоких козацких шапках, в тонких суконных свитках, затянутых шитыми серебром поясами,
с люльками в зубах, рассыпались перед
ними мелким бесом и подпускали турусы.
Чего ни делала Пидорка: и совещалась
с знахарями, и переполох выливали, и соняшницу заваривали [Выливают переполох у нас в случае испуга, когда хотят узнать, отчего приключился
он; бросают расплавленное олово или воск в воду, и чье примут
они подобие, то самое перепугало больного; после чего и весь испуг проходит.
Вот уже в ясный морозный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли по льду деревянные кубари, между тем как отцы
их спокойно вылеживались на печке, выходя по временам,
с зажженною люлькою в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец или проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб.