Неточные совпадения
Рука Фомы Григорьевича, вместо
того чтоб показать шиш, протянулась
к книшу, и, как всегда водится, начали прихваливать мастерицу хозяйку.
Еще был у нас один рассказчик; но
тот (нечего бы
к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове.
Ленивою рукой обтирал он катившийся градом пот со смуглого лица и даже капавший с длинных усов, напудренных
тем неумолимым парикмахером, который без зову является и
к красавице и
к уроду и насильно пудрит несколько тысяч уже лет весь род человеческий.
Однако ж, несмотря на это, неутомимый язык ее трещал и болтался во рту до
тех пор, пока не приехали они в пригородье
к старому знакомому и куму, козаку Цыбуле.
Подходил
к одному возу, щупал другой, применивался
к ценам; а между
тем мысли его ворочались безостановочно около десяти мешков пшеницы и старой кобылы, привезенных им на продажу.
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница». Это магическое слово заставило его в
ту же минуту присоединиться
к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося
к ним внимания уже ничто не в состоянии было развлечь. Вот что говорили негоцианты о пшенице.
— Что ж, Параска, — сказал Черевик, оборотившись и смеясь
к своей дочери, — может, и в самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и
того… чтобы и паслись на одной траве! Что? по рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что
к ночи все теснее жались друг
к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а
те, которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для
того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он
к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
«Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей свитки!»
Тот, глядь, и ушел; только
к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, — слышит шорох… глядь — во всех окнах повыставлялись свиные рыла…
— Вот, как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь
к Грицьку, — наказал бог, видно, за
то, что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад бы был сделать все для тебя… Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
Они говорили только, что если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить
к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе,
то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних.
В
тот самый день, когда лукавый припрятал
к себе Петруся, показался снова Басаврюк; только все бегом от него.
Узнали, что это за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для
того, чтобы отрывать клады; а как клады не даются нечистым рукам, так вот он и приманивает
к себе молодцов.
Вот что, а не
то что… — продолжал он, подходя
к первой попавшейся хате, и остановился перед окошком, скользя пальцами по стеклу и стараясь найти деревянную ручку.
Впрочем, может быть,
к этому подало повод и
то, что свояченице всегда не нравилось, если голова заходил в поле, усеянное жницами, или
к козаку, у которого была молодая дочка.
— Да, голову. Что он, в самом деле, задумал! Он управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало
того что помыкает, как своими холопьями, еще и подъезжает
к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки, за которою бы не волочился голова.
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила
к нему, — ты не свихнул еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на
том свете толкали черти!..
Окно тихо отворилось, и
та же самая головка, которой отражение видел он в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь
к песне. Длинные ресницы ее были полуопущены на глаза. Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна! Она засмеялась… Левко вздрогнул.
— «А вследствие
того, приказываю тебе сей же час женить твоего сына, Левка Макогоненка, на козачке из вашего же села, Ганне Петрыченковой, а также починить мосты на столбовой дороге и не давать обывательских лошадей без моего ведома судовым паничам, хотя бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же, по приезде моем, найду оное приказание мое не приведенным в исполнение,
то тебя одного потребую
к ответу. Комиссар, отставной поручик Козьма Деркач-Дришпановский».
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не
то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь
к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь —
ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись
к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет
к нашему брату,
то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась
к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил
к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на
том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
Едал, покойник, аппетитно; и потому, не пускаясь в рассказы, придвинул
к себе миску с нарезанным салом и окорок ветчины, взял вилку, мало чем поменьше
тех вил, которыми мужик берет сено, захватил ею самый увесистый кусок, подставил корку хлеба и — глядь, и отправил в чужой рот.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на
ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
После
того, как рассорился со всеми, он и не заглядывал
к нам.
Между
тем черт крался потихоньку
к месяцу и уже протянул было руку схватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку.
А между
тем его дочка, красавица на всем селе, останется дома, а
к дочке, наверное, придет кузнец, силач и детина хоть куда, который черту был противнее проповедей отца Кондрата.
И для этого решился украсть месяц, в
той надежде, что старый Чуб ленив и не легок на подъем,
к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг.
Все это Солоха находила не лишним присоединить
к своему хозяйству, заранее размышляя о
том, какой оно примет порядок, когда перейдет в ее руки, и удвоивала благосклонность
к старому Чубу.
Он не преминул рассказать, как летом, перед самою петровкою, когда он лег спать в хлеву, подмостивши под голову солому, видел собственными глазами, что ведьма, с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла
к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после
того целый день.
Вылезши из печки и оправившись, Солоха, как добрая хозяйка, начала убирать и ставить все
к своему месту, но мешков не тронула: «Это Вакула принес, пусть же сам и вынесет!» Черт между
тем, когда еще влетал в трубу, как-то нечаянно оборотившись, увидел Чуба об руку с кумом, уже далеко от избы.
— Прощайте, братцы! — кричал в ответ кузнец. — Даст Бог, увидимся на
том свете; а на этом уже не гулять нам вместе. Прощайте, не поминайте лихом! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей
к иконам чудотворца и Божией Матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте!
Вакула между
тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. «Куда я, в самом деле, бегу? — подумал он, — как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду
к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все сделает, что захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!»
—
К тебе пришел, Пацюк, дай Боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции! — Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в
том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый забор. — Пропадать приходится мне, грешному! ничто не помогает на свете! Что будет,
то будет, приходится просить помощи у самого черта. Что ж, Пацюк? — произнес кузнец, видя неизменное его молчание, — как мне быть?
— Когда нужно черта,
то и ступай
к черту! — отвечал Пацюк, не подымая на него глаз и продолжая убирать галушки.
«Вишь, какое диво!» — подумал кузнец, разинув от удивления рот, и
тот же час заметил, что вареник лезет и
к нему в рот и уже вымазал губы сметаною.
Но как скоро услышал решение своей дочери,
то успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что
к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть, и другую.
Черт в одну минуту похудел и сделался таким маленьким, что без труда влез
к нему в карман. А Вакула не успел оглянуться, как очутился перед большим домом, вошел, сам не зная как, на лестницу, отворил дверь и подался немного назад от блеска, увидевши убранную комнату; но немного ободрился, узнавши
тех самых запорожцев, которые проезжали через Диканьку, сидевших на шелковых диванах, поджав под себя намазанные дегтем сапоги, и куривших самый крепкий табак, называемый обыкновенно корешками.
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки,
то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал
к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что цари едят один только мед да сало, и
тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись
к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие обычаи водятся, — он, отошедши назад, нагнулся
к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» — и вдруг очутился за шлагбаумом.
Ткачиха хотела и себе сделать
то же, но вместо
того плюнула в небритую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался
к самим спорившим.
Бережно вынул он из пазухи башмаки и снова изумился дорогой работе и чудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше, надел
то самое платье, которое достал от запорожцев, вынул из сундука новую шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не надевал еще ни разу с
того времени, как купил ее еще в бытность в Полтаве; вынул также новый всех цветов пояс; положил все это вместе с нагайкою в платок и отправился прямо
к Чубу.
Чуб выпучил глаза, когда вошел
к нему кузнец, и не знал, чему дивиться:
тому ли, что кузнец воскрес,
тому ли, что кузнец смел
к нему прийти, или
тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а сам повалился ему в ноги и проговорил умоляющим голосом...
Всего только год жил он на Заднепровье, а двадцать один пропадал без вести и воротился
к дочке своей, когда уже
та вышла замуж и родила сына.
Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья и, проснувшись, сел в углу на лавке и начал наточивать новую, вымененную им, турецкую саблю; а пани Катерина принялась вышивать золотом шелковый рушник. Вдруг вошел Катеринин отец, рассержен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах, приступил
к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина
тому, что так поздно воротилась она домой.
Гость начал рассказывать между
тем, как пан Данило, в час откровенной беседы, сказал ему: «Гляди, брат Копрян: когда волею Божией не будет меня на свете, возьми
к себе жену, и пусть будет она твоею женою…»
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а все не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет
к нему
того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалованья, сколько дает на все войско. «Пойдем, брат, ловить пашу!» — сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону, другой в другую.
Когда кому нужда была в ножике очинить перо,
то он немедленно обращался
к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик; и Иван Федорович, тогда еще просто Ванюша, вынимал его из небольшого кожаного чехольчика, привязанного
к петле своего серенького сюртука, и просил только не скоблить пера острием ножика, уверяя, что для этого есть тупая сторона.
П*** пехотный полк был совсем не такого сорта,
к какому принадлежат многие пехотные полки; и, несмотря на
то, что он большею частию стоял по деревням, однако ж был на такой ноге, что не уступал иным и кавалерийским.