Неточные совпадения
Но у нас,
не извольте гневаться, такой обычай: как дадут
кому люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно.
— А
кто ж? Разве один только лысый дидько,если
не он.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом,
не во гнев будь сказано, нежели назвать
кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши
не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Но если бы и показался
кто, я прикрою тебя свиткою, обмотаю своим поясом, закрою руками тебя — и никто нас
не увидит.
И если попадется из людей
кто, тотчас заставляет его угадывать,
не то грозит утопить в воде.
Кто бы из парубков
не захотел быть головою!
—
Не минем и писаря! А у меня, как нарочно, сложилась в уме славная песня про голову. Пойдемте, я вас ее выучу, — продолжал Левко, ударив рукою по струнам бандуры. — Да слушайте: попереодевайтесь,
кто во что ни попало!
— А что до этого дьявола в вывороченном тулупе, то его, в пример другим, заковать в кандалы и наказать примерно. Пусть знают, что значит власть! От
кого же и голова поставлен, как
не от царя? Потом доберемся и до других хлопцев: я
не забыл, как проклятые сорванцы вогнали в огород стадо свиней, переевших мою капусту и огурцы; я
не забыл, как чертовы дети отказались вымолотить мое жито; я
не забыл… Но провались они, мне нужно непременно узнать, какая это шельма в вывороченном тулупе.
— Экая невидальщина!
Кто на веку своем
не знался с нечистым? Тут-то и нужно гулять, как говорится, на прах.
Кому больше утащить, как
не нечистому.
Там и увидишь
кого нужно; да
не позабудь набрать в карманы того, для чего и карманы сделаны…
«
Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей
не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы
не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я
не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце,
кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до
кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью
не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете
не любил и
не будет никогда любить».
«Чего мне больше ждать? — говорил сам с собою кузнец. — Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так,
не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу,
кто ей нравится более моего; я отучу…»
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки.
Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому,
кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно,
не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
«Нет,
не скажу ему,
кто я, — подумал Чуб, — чего доброго, еще приколотит, проклятый выродок!» — и, переменив голос, отвечал...
— Прощай, Оксана! Ищи себе какого хочешь жениха, дурачь
кого хочешь; а меня
не увидишь уже больше на этом свете.
— Тому
не нужно далеко ходить, у
кого черт за плечами, — произнес равнодушно Пацюк,
не изменяя своего положения.
— А ты думал
кто? — сказал Чуб, усмехаясь. — Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы небось хотели меня съесть вместо свинины? Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, — если
не кабан, то, наверно, поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно что-то шевелилось.
Господ в крытых сукном шубах он увидел так много, что
не знал,
кому шапку снимать.
— Я думаю, каждый,
кто ни пройдет по улице в шубе, то и заседатель, то и заседатель! а те, что катаются в таких чудных бричках со стеклами, те когда
не городничие, то, верно, комиссары, а может, еще и больше».
— Что ж, разве я лгунья какая? разве я у кого-нибудь корову украла? разве я сглазила
кого, что ко мне
не имеют веры? — кричала баба в козацкой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками. — Вот чтобы мне воды
не захотелось пить, если старая Переперчиха
не видела собственными глазами, как повесился кузнец!
Не богата на них утварь,
не горит ни серебро, ни золото, но никакая нечистая сила
не посмеет прикоснуться к тому, у
кого они в доме.
Кто он таков — никто
не знал.
— Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами
кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов
не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен.
Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
—
Кому ж, как
не отцу, смотреть за своею дочкой! — бормотал он про себя. — Ну, я тебя спрашиваю: где таскался до поздней ночи?
Небо почти все прочистилось. Свежий ветер чуть-чуть навевал с Днепра. Если бы
не слышно было издали стенания чайки, то все бы казалось онемевшим. Но вот почудился шорох… Бурульбаш с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленный засек. Кто-то в красном жупане, с двумя пистолетами, с саблею при боку, спускался с горы.
Но ему некогда глядеть, смотрит ли
кто в окошко или нет. Он пришел пасмурен,
не в духе, сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет. Только
не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно в голубом море, и тянулись слоями, будто на мраморе. Тут поставил он на стол горшок и начал кидать в него какие-то травы.
Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу. И бьется об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка.
Кто из козаков осмелился гулять в челне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему
не ведомо, что он глотает, как мух, людей.
Но
кто середи ночи, блещут или
не блещут звезды, едет на огромном вороном коне?
Катерина
не глядит ни на
кого,
не боится, безумная, русалок, бегает поздно с ножом своим и ищет отца.
Тут, меж дивившимся со страхом народом, один вскочил на коня и, дико озираясь по сторонам, как будто ища очами,
не гонится ли
кто за ним, торопливо, во всю мочь, погнал коня своего.
«Гляди, Иван, все, что ни добудешь, — все пополам: когда
кому веселье — веселье и другому; когда
кому горе — горе и обоим; когда
кому добыча — пополам добычу; когда
кто в полон попадет — другой продай все и дай выкуп, а
не то сам ступай в полон».
Табунов ни у
кого таких
не было, как у Петра.
Когда
кому нужда была в ножике очинить перо, то он немедленно обращался к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик; и Иван Федорович, тогда еще просто Ванюша, вынимал его из небольшого кожаного чехольчика, привязанного к петле своего серенького сюртука, и просил только
не скоблить пера острием ножика, уверяя, что для этого есть тупая сторона.
— Вы, матушка, верно,
не выспались, — сказал Григорий Григорьевич, —
кто ж спрашивает гостя, пил ли он?
Все вышли в столовую. Григорий Григорьевич сел на обыкновенном своем месте, в конце стола, завесившись огромною салфеткою и походя в этом виде на тех героев, которых рисуют цирюльники на своих вывесках. Иван Федорович, краснея, сел на указанное ему место против двух барышень; а Иван Иванович
не преминул поместиться возле него, радуясь душевно, что будет
кому сообщать свои познания.
— Вишь! — стал дед и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. — Клад! — закричал дед. — Я ставлю бог знает что, если
не клад! — и уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. — Эх, жаль! ну,
кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы
не позабыть после!