Неточные совпадения
И то
сказать, что люди
были вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские.
От сапог его, у нас никто не
скажет на целом хуторе, чтобы слышен
был запах дегтя; но всякому известно, что он чистил их самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу.
«Может
быть, это и правда, что ты ничего не
скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
— То-то и
есть, что если где замешалась чертовщина, то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля, — значительно
сказал человек с шишкою на лбу.
— Эх, хват! за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись,
выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что
скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки
быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга:
сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я
был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка всего получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, книшей с сотню, а кур, если сосчитать, то не
будет и пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину сладостные приношения,
сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! — продолжал попович, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.
—
Скажи,
будь ласков, кум! вот прошусь, да и не допрошусь истории про эту проклятую свитку.
Но главное в рассказах деда
было то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни
скажет, то именно так и
было.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не
будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!»
Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Скажи ему, что и свадьбу готовят, только не
будет музыки на нашей свадьбе:
будут дьяки
петь вместо кобз и сопилок.
Раз старшины села собрались в шинок и, как говорится, беседовали по чинам за столом, посередине которого поставлен
был, грех
сказать чтобы малый, жареный баран.
— Да тебе только стоит, Левко, слово
сказать — и все
будет по-твоему.
— Я помню будто сквозь сон, —
сказала Ганна, не спуская глаз с него, — давно, давно, когда я еще
была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот.
Румяна и бела собою
была молодая жена; только так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день
сказала суровая мачеха.
— Что за дурни, прости господи, эти немцы! —
сказал голова. — Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно
было кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…
—
Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, — ты не свихнул еще с последнего ума?
Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали черти!..
«Здесь!» —
сказал он наконец, нагнувшись и вынимая его из глубины обширного кармана, которым снабжены
были его пестрядевые шаровары.
— Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может
быть, это и не сатана, —
сказал писарь. — Если оно, то
есть то самое, которое сидит там, согласится положить на себя крестное знамение, то это верный знак, что не черт.
— Нет, я не хочу
быть вороном! —
сказала девушка, изнемогая от усталости. — Мне жалко отнимать цыпленков у бедной матери!
Покойный дед, надобно вам
сказать,
был не из простых в свое время козаков.
«Уже, добродейство,
будьте ласковы: как бы так, чтобы, примерно
сказать, того… (дед живал в свете немало, знал уже, как подпускать турусы, и при случае, пожалуй, и пред царем не ударил бы лицом в грязь), чтобы, примерно
сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть, — люлька-то у меня
есть, да того, чем бы зажечь ее, черт-ма [Не имеется.
Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что
сказал. Ему
было очень неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то, что он сам нарочно этого захотел и сделал-таки не так, как ему советовали.
— Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни
есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и
сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни
есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, —
сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
— Э, Одарка! —
сказала веселая красавица, оборотившись к одной из девушек, — у тебя новые черевики! Ах, какие хорошие! и с золотом! Хорошо тебе, Одарка, у тебя
есть такой человек, который все тебе покупает; а мне некому достать такие славные черевики.
— Ты, говорят, не во гнев
будь сказано… —
сказал, собираясь с духом, кузнец, — я веду об этом речь не для того, чтобы тебе нанесть какую обиду, — приходишься немного сродни черту.
— Изволь, —
сказал он наконец, — за такую цену готов
быть твоим!
Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! — думал он про себя, — теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей! Что теперь
скажут мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как
будет дразнить в аде все хвостатое племя, как
будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым на выдумки.
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а вот это как тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. — Постой же, —
сказал он, стаскивая его за хвост на землю, —
будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан! — Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
— Вишь, какие мешки кто-то бросил на дороге! —
сказал он, осматриваясь по сторонам, — должно
быть, тут и свинина
есть.
— Вот это хорошо! —
сказала она с таким видом, в котором заметна
была радость ястреба. — Это хорошо, что наколядовали столько! Вот так всегда делают добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сейчас, слышите, покажите сей же час мешок ваш!
— Должно
быть, на дворе холодно? —
сказал он, обращаясь к Чубу.
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел
было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что цари
едят один только мед да сало, и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие обычаи водятся, — он, отошедши назад, нагнулся к карману,
сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» — и вдруг очутился за шлагбаумом.
—
Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось
пить, старая пьяница! — отвечала ткачиха, — нужно
быть такой сумасшедшей, как ты, чтобы повеситься! Он утонул! утонул в пролубе! Это я так знаю, как то, что ты
была сейчас у шинкарки.
— Так это ты, сука, —
сказала дьячиха, подступая к ткачихе, — так это ты, ведьма, напускаешь ему туман и
поишь нечистым зельем, чтобы ходил к тебе?
Чуб немного подумал, поглядел на шапку и пояс: шапка
была чудная, пояс также не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе и
сказал решительно...
— Кузнеца Вакулы, —
сказала ему, кланяясь, Оксана, потому что это именно
была она.
— Славно! славная работа! —
сказал преосвященный, разглядывая двери и окна. А окна все
были обведены кругом красною краскою; на дверях же везде
были козаки на лошадях, с трубками в зубах.
— Молчи, баба! — с сердцем
сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится. Много
было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
— Думай себе что хочешь, —
сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле не
был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то
есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
— Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал
сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без того не сплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство [Посполитство — польские и литовские паны.]
будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
— Не люблю я этих галушек! —
сказал пан отец, немного
поевши и положивши ложку, — никакого вкуса нет!
— Для чего же не любить свинины? —
сказал Данило. — Одни турки и жиды не
едят свинины.
— Пусть
будет так! —
сказал Данило, стирая пыль с винтовки и сыпля на полку порох.
— Я выпустила его, —
сказала она, испугавшись и дико осматривая стены. — Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне живой теперь остается зарыться в могилу! — и, зарыдав, почти упала она на пень, на котором сидел колодник. — Но я спасла душу, —
сказала она тихо. — Я сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я в первый раз обманула его. О, как страшно, как трудно
будет мне перед ним говорить неправду. Кто-то идет! Это он! муж! — вскрикнула она отчаянно и без чувств упала на землю.
«О мой ненаглядный муж! приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы», — подумала Катерина, да не посмела
сказать. Горько ей
было, повинной голове, принимать мужние ласки.
— Слушай, жена моя! —
сказал Данило, — не оставляй сына, когда меня не
будет. Не
будет тебе от Бога счастия, если ты кинешь его, ни в том, ни в этом свете. Тяжело
будет гнить моим костям в сырой земле; а еще тяжелее
будет душе моей.
— Чем
будем принимать гостей, пан? С луговой стороны идут ляхи! —
сказал, вошедши в хату, Стецько.
— Э, да тут
есть с кем переведаться! —
сказал Данило, поглядывая на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях в золотой сбруе. — Видно, еще раз доведется нам погулять на славу! Натешься же, козацкая душа, в последний раз! Гуляйте, хлопцы, пришел наш праздник!
«А у меня монисто
есть, парубки! —
сказала она, наконец остановившись, — а у вас нет!..