Неточные совпадения
Мы
шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и
те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только, что цель нашего пути — Лефортово, или, как говорил наш вожак, коренной москвич, «Лафортово».
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом
шли к ним на поклон.
Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы.
Пошлют искать — все одно возьму. Не спрашивают — ваше счастье, ночуйте. Я не за
тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна не сигали, а
то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?
Ужасные иногда были ночи на этой площади, где сливались пьяные песни, визг избиваемых «марух» да крики «караул». Но никто не рисковал
пойти на помощь: раздетого и разутого голым пустят да еще изобьют за
то, чтобы не лез куда не следует.
Пускай потом картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье — бутылочного стекла, покупатель все равно
идет опять на Сухаревку в
тех же мечтах и до самой смерти будет искать «на грош пятаков».
— Рррра-ррр-ра-а! К началу! У нас Юлия Пастраны [Женщина с бородой, которую в
то время показывали в цирках и балаганах.] — двоюродная внучка от облизьяны! Дыра на боку, вся в шелку!.. — И
пойдет и
пойдет…
Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и
тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин
послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Но во время турецкой войны дети и внуки кимряков были «вовлечены в невыгодную сделку», как они объясняли на суде, поставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским солдаты в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с
тех пор
пошли бумажные подметки… на Сухаревке, на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
В такую только ночь и можно
идти спокойно по этому бульвару, не рискуя быть ограбленным, а
то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими из своих трущоб в грачевских переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского дома, расположенного на бульваре.
Послушав венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной площади, где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я
пошел по грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями, а по
тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
— Унгдюк! Не везет… А? Каково? Нет, вы послушайте. Ставлю на шестерку куш — дана! На пé. Имею полкуша на пé, очки вперед… Взял. Отгибаюсь — бита.
Тем же кушем
иду — бита… Ставлю на смарку — бита! Подряд, подряд!..
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я
пошел, когда меня с квартиры гнали… А потом привык. Я из-за куска хлеба, а
тот имя свое на пьесах выставляет,
слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою… Пока не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят…
То же самое было и на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта была весьма шумной и днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он
шел на эту самую улицу и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
Во всех благоустроенных городах тротуары
идут по обе стороны улицы, а иногда, на особенно людных местах, поперек мостовых для удобства пешеходов делались
то из плитняка,
то из асфальта переходы. А вот на Большой Дмитровке булыжная мостовая пересечена наискось прекрасным тротуаром из гранитных плит, по которому никогда и никто не переходит, да и переходить незачем: переулков близко нет.
И лихачи и «голубчики» знали своих клубных седоков, и седоки знали своих лихачей и «голубчиков» — прямо
шли, садились и ехали. А
то вызывались в клуб лихие тройки от Ечкина или от Ухарского и, гремя бубенцами, несли веселые компании за заставу, вслед за хором, уехавшим на парных долгушах-линейках.
«Вторничные» обеды были особенно многолюдны. Здесь отводили свою душу богачи-купцы, питавшиеся всухомятку в своих амбарах и конторах,
посылая в трактир к Арсентьичу или в «сундучный ряд» за горячей ветчиной и белугой с хреном и красным уксусом, а
то просто покупая эти и другие закуски и жареные пирожки у разносчиков, снующих по городским рядам и торговым амбарам Ильинки и Никольской.
Женившись, он продолжал свою жизнь без изменения, только стал еще задавать знаменитые пиры в своем Хлудовском тупике, на которых появлялся всегда в разных костюмах:
то в кавказском,
то в бухарском,
то римским полуголым гладиатором с тигровой шкурой на спине, что к нему
шло благодаря чудному сложению и отработанным мускулам и от чего в восторг приходили московские дамы, присутствовавшие на пирах.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было
пойти, да и не в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко,
тот и угощает.
— Ну вот, друг, спасибо, что пришел! А
то без тебя чего-то не хватало…
Иди погрейся с морозца, — встречал он обычно пришедшего.
Прямо-таки сцена из пьесы «Воздушный пирог», что с успехом
шла в Театре Революции. Все — как живые!.. Так же жестикулирует Семен Рак, так же нахальничает подкрашенная танцовщица Рита Керн… Около чувствующего себя неловко директора банка Ильи Коромыслова трется Мирон Зонт, просящий субсидию для своего журнала… А дальше секретари, секретарши, директора, коммерсанты обрыдловы и все
те же Семены раки, самодовольные, начинающие жиреть…
В одно из воскресений у Рассказова
идет «Хижина дяди
Тома», а в саду Немецкого клуба — какая-то мелодрама с чертями.
Кроме
того, — железных дорог тогда еще не было, — по зимам
шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печи, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу, с жару.
Кружок ставил — с разрешения генерал-губернатора князя Долгорукова, воображавшего себя удельным князем и не подчинявшегося Петербургу, — спектакли и постом, и по субботам, но с
тем только, чтобы на афишах стояло: «сцены из трагедии „Макбет“, „сцены из комедии „Ревизор“, или «сцены из оперетты “Елена Прекрасная"“, хотя пьесы
шли целиком.
Судьба крепостных решалась каждую ночь в «адской комнате» клуба, где
шла азартная игра, где жизнь имений и людей зависела от одной карты, от одного очка… а иногда даже — от ловкости банкомета, умеющего быстротой рук «исправлять ошибки фортуны», как выражался Федор Толстой, «Американец», завсегдатай «адской комнаты»…
Тот самый, о котором Грибоедов сказал...
В письме к П. В. Нащокину А. С. Пушкин 20 января 1835 года пишет: «Пугачев сделался добрым, исправным плательщиком оброка… Емелька Пугачев оброчный мой мужик… Денег он мне принес довольно, но как около двух лет жил я в долг,
то ничего и не остается у меня за пазухой и все
идет на расплату».
Были у водочника Петра Смирнова два приказчика — Карзин и Богатырев. Отошли от него и открыли свой винный погреб в Златоустинском переулке, стали разливать свои вина, — конечно, мерзость. Вина эти не
шли. Фирма собиралась уже прогореть, но, на счастье, пришел к ним однажды оборванец и предложил некоторый проект, а когда еще показал им свой паспорт,
то оба в восторг пришли: в паспорте значилось — мещанин Цезарь Депре…
Идет год, второй, но плотные леса все еще окружают стройку. Москвичи-старожилы, помнившие, что здесь когда-то жили черти и водились привидения, осторожно переходили на другую сторону,
тем более что о таинственной стройке
шла легенда за легендой.
Моющийся сдавал платье в раздевальню, получал жестяной номерок на веревочке, иногда надевал его на шею или привязывал к руке, а
то просто нацеплял на ручку шайки и
шел мыться и париться. Вор, выследив в раздевальне, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал с ним. Моющийся вместо дорогой одежды получал рвань и опорки.
Дело оказалось простым: на Лубянской площади был бассейн, откуда брали воду водовозы. Вода
шла из Мытищинского водопровода, и по мере наполнения бассейна сторож запирал краны. Когда же нужно было наполнять Челышевский пруд,
то сторож крана бассейна не запирал, и вода по трубам
шла в банный пруд.
Правильных водостоков под полами не было: мыльная вода из-под пола поступала в специальные колодцы на дворах по особым деревянным лежакам и оттуда по таким же лежакам
шла в реку, только метров на десять пониже
того места реки, откуда ее накачивали для мытья…
То же повторял он и пришедшей бабке.
Та давала ему пузырек с какой-то жидкостью, приказывала
идти мыться и после паренья натереться ее снадобьем, а после бани сказаться ей.
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата дома, ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни
тот, ни другой не пил. К восьми вечера они
шли в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика и кормили дешево.
С
той поры он возненавидел Балашова и все мечтал объехать его во что бы
то ни стало.
Шли сезоны, а он все приходил в хвосте или совсем последним. Каждый раз брал билет на себя в тотализаторе — и это иногда был единственный билет на его лошадь. Публика при выезде его на старт смеялась, а во время бега, намекая на профессию хозяина, кричала...
Никогда и ничем не болевший старик вдруг почувствовал, как он говорил, «стеснение в груди». Ему посоветовали сходить к Захарьину, но, узнав, что за прием на дому
тот берет двадцать пять рублей, выругался и не
пошел.
Иногда называл себя в третьем лице, будто не о нем речь. Где говорит, о
том и вспоминает: в трактире — о старых трактирах, о
том, кто и как пил, ел; в театре в кругу актеров —
идут воспоминания об актерах, о театре. И чего-чего он не знал! Кого-кого он не помнил!
…В чертоги входит хан младой,
За ним отшельниц милых рой,
Одна снимает
шлем крылатый,
Другая — кованые латы,
Та меч берет,
та — пыльный щит.
И многие миллионеры московские, вышедшие из бедноты, любили здесь полакомиться, старину вспомнить. А если сам не
пойдет,
то малого спосылает...
За ветчиной, осетриной и белугой в двенадцать часов
посылали с судками служащих
те богатые купцы, которые почему-либо не могли в данный день
пойти в трактир и принуждены были завтракать у себя в амбарах.
За кашей, всегда гречневой, с топленым салом, а в постные дни с постным маслом, дело
шло веселей: тут уже не зевай, а
то ложкой едва возьмешь, она уже по дну чашки стучит.
Через час четверть выпита: опять огонь убавили. Сидят, молчат.
Посылают мальчишку к главному закройщику — и
тот же разговор,
та же четверть, а на другой день — все на работе.
На них
та же четверня коней и в колеснице
та же статуя
славы с высоко поднятым венком… Вспоминаю…
Я не помню ни фамилии гробовщика, ни
того «червонного валета», для которого он доставил роскошный гроб, саван и покров. Покойник лежал в своей квартире, в одном из переулков на Тверской. Духовенство его отпело и
пошло провожать на Ваганьково. Впереди певчие в кафтанах, сзади две кареты и несколько молодых людей сопровождают катафалк.