Неточные совпадения
Миновали вокзалы, переползли через сугроб и опять зашагали посредине узких переулков вдоль заборов, разделенных деревянными домишками и запертыми наглухо воротами. Маленькие окна отсвечивали кое-где желтокрасным пятнышком лампадки…
Темь, тишина, сон беспробудный.
«Дубинушку» пели, заколачивая сваи как раз на
том месте,
где теперь в недрах незримо проходит метро.
— А за
то, что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров.
Где хошь пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут… Второй побег. Я не потерплю!..
Ужасные иногда были ночи на этой площади,
где сливались пьяные песни, визг избиваемых «марух» да крики «караул». Но никто не рисковал пойти на помощь: раздетого и разутого голым пустят да еще изобьют за
то, чтобы не лез куда не следует.
Где нищие, там и дети — будущие каторжники. Кто родился на Хитровке и ухитрился вырасти среди этой ужасной обстановки,
тот кончит тюрьмой. Исключения редки.
Все Смолин знает — не
то, что
где было, а что и когда будет и
где…
— Вот вам десять рублей. Я беру картину. Но если она не настоящая,
то принесу обратно. Я буду у знакомых,
где сегодня Репин обедает, и покажу ему.
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда в тайные игорные дома,
где меня не стеснялись и
где я встречал таких людей, которые были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом деле были или шулера, или аферисты, а
то и атаманы шаек.
В
тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки,
где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Послушав венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной площади,
где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями, а по
тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
То же самое было и на Живодерке,
где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта была весьма шумной и днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую улицу и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
В другие дни недели купцы обедали у себя дома, в Замоскворечье и на Таганке,
где их ожидала супруга за самоваром и подавался обед,
то постный,
то скоромный, но всегда жирный — произведение старой кухарки, не любившей вносить новшества в меню, раз установленное ею много лет назад.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было пойти, да и не в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке,
где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко,
тот и угощает.
Он ушел, встретил на улице знакомого кучера из
той деревни,
где был волостным писарем до поступления в училище.
Только немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем было для И. Левитана с юных дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в
то время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом,
где он и написал свои лучшие вещи.
Кроме трактира «Ад», они собирались еще на Большой Бронной, в развалившемся доме Чебышева,
где Ишутин оборудовал небольшую переплетную мастерскую, тоже под названием «Ад»,
где тоже квартировали некоторые «адовцы», называвшие себя «смертниками»,
то есть обреченными на смерть. В числе их был и Каракозов, неудачно стрелявший в царя.
Роскошен белый колонный зал «Эрмитажа». Здесь привились юбилеи. В 1899 году, в Пушкинские дни, там был Пушкинский обед,
где присутствовали все знаменитые писатели
того времени.
В прежние годы Охотный ряд был застроен с одной стороны старинными домами, а с другой — длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на
то, что оно принадлежало десяткам владельцев. Из всех этих зданий только два дома были жилыми: дом,
где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
Разломали все хлевушки и сарайчики, очистили от грязи дом, построенный Голицыным,
где прежде резали кур и был склад всякой завали, и выявились на стенах, после отбитой штукатурки, пояски, карнизы и прочие украшения, художественно высеченные из кирпича, а когда выбросили из подвала зловонные бочки с сельдями и уничтожили заведение,
где эти сельди коптились,
то под полом оказались еще беломраморные покои. Никто из москвичей и не подозревал, что эта «коптильня» в беломраморных палатах.
Рядом с домом Мосолова, на земле, принадлежавшей Консистории, [Консистория — зал собрания (лат.). В дореволюционной России коллегиальный совет, подчиненный архиерею.] был простонародный трактир «Углич». Трактир извозчичий, хотя у него не было двора,
где обыкновенно кормятся лошади, пока их владельцы пьют чай. Но в
то время в Москве была «простота», которую вывел в половине девяностых годов обер-полицмейстер Власовский.
Вот, например, мы сидим в
той самой комнате,
где сто лет назад сидел Степан Иванович Шешковский, начальник тайной экспедиции, и производил здесь пытки арестованных.
Против окон парадных покоев, на другом конце площади,
где теперь сквер, высилась в
те времена каланча Тверской части. Беспокойное было это место.
А сам уже поднимает два шара на коромысле каланчи, знак Тверской части. Городская — один шар, Пятницкая — четыре, Мясницкая — три шара, а остальные —
где шар и крест,
где два шара и крест — знаки, по которым обыватель узнавал, в какой части города пожар. А
то вдруг истошным голосом орет часовой сверху...
Ночью вывешивались вместо шаров фонари: шар — белый фонарь, крест — красный. А если красный фонарь сбоку, на
том месте,
где днем — красный флаг, — это сбор всех частей. По третьему номеру выезжали пожарные команды трех частей, по пятому — всех частей.
А если сверху крикнут: «Первый!» — это значит закрытый пожар: дым виден, а огня нет. Тогда конный на своем коне-звере мчится в указанное часовым место для проверки,
где именно пожар, — летит и трубит. Народ шарахается во все стороны, а
тот, прельщая сердца обывательниц, летит и трубит! И горничная с завистью говорит кухарке, указывая в окно...
Кроме
того, — железных дорог тогда еще не было, — по зимам шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печи, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу, с жару.
Из года в год актерство помещалось в излюбленных своих гостиницах и меблирашках,
где им очищали места содержатели, предупрежденные письмами, хотя в
те времена и это было лишнее: свободных номеров везде было достаточно, а особенно в таких больших гостиницах, как «Челыши».
Судьба крепостных решалась каждую ночь в «адской комнате» клуба,
где шла азартная игра,
где жизнь имений и людей зависела от одной карты, от одного очка… а иногда даже — от ловкости банкомета, умеющего быстротой рук «исправлять ошибки фортуны», как выражался Федор Толстой, «Американец», завсегдатай «адской комнаты»…
Тот самый, о котором Грибоедов сказал...
На
том самом месте,
где стоит теперь клетка, сто лет
тому назад стоял сконфуженный автор «Истории Пугачевского бунта» — великий Пушкин.
А на
том месте,
где сейчас висят цепи Пугачева, которыми он был прикован к стене тюрьмы, тогда висела «черная доска», на которую записывали исключенных за неуплаченные долги членов клуба, которым вход воспрещался впредь до уплаты долгов. Комната эта звалась «лифостротон». [Судилище.]
Остановился на Тверском бульваре, на
том месте,
где стоит ему памятник, остановился в
той же самой позе, снял шляпу с разгоряченной головы…
При М. М. Хераскове была только одна часть, средняя, дворца,
где колонны и боковые крылья, а может быть, фронтон с колоннами и ворота со львами были сооружены после 1812 года Разумовским, которому Херасковы продали имение после смерти поэта в 1807 году. Во время пожара 1812 года он уцелел, вероятно, только благодаря густому парку. Если сейчас войти на чердак пристроек,
то на стенах главного корпуса видны уцелевшие лепные украшения бывших наружных боковых стен.
Если мне несколько раз и в прошлом и нынешнем столетии удалось побывать в этом клубе,
то уж не как журналисту, а как члену охотничьих и спортивных обществ,
где членами состояли одновременно и члены Английского клуба.
Нарышкинский сквер, этот лучший из бульваров Москвы, образовался в половине прошлого столетия. Теперь он заключен между двумя проездами Страстного бульвара, внутренним и внешним. Раньше проезд был только один, внутренний, а там,
где сквер, был большой сад во владении князя Гагарина, и внутри этого сада был
тот дворец,
где с 1838 года помещается бывшая Екатерининская больница.
При Купеческом клубе был тенистый сад,
где члены клуба летом обедали, ужинали и на широкой террасе встречали солнечный восход, играя в карты или чокаясь шампанским. Сад выходил в Козицкий переулок, который прежде назывался Успенским, но с
тех пор, как статс-секретарь Екатерины II Козицкий выстроил на Тверской дворец для своей красавицы жены, сибирячки-золотопромышленницы Е. И. Козицкой, переулок стал носить ее имя и до сих пор так называется.
В восьмидесятых годах прошлого века всемогущий «хозяин столицы» — военный генерал-губернатор В. А. Долгоруков ездил в Сандуновские бани,
где в шикарном номере семейного отделения ему подавались серебряные тазы и шайки. А ведь в его дворце имелись мраморные ванны, которые в
то время были еще редкостью в Москве. Да и не сразу привыкли к ним москвичи, любившие по наследственности и веничком попариться, и отдохнуть в раздевальной, и в своей компании «язык почесать».
Даже в моей первой книге о «Москве и москвичах» я ни разу и нигде словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни
ту обстановку, в которой жили банщики, если бы один добрый человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то в глухой деревушке не
то бывшего Зарайского, не
то бывшего Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах ездил на охоту.
Измученные непосильной работой и побоями, не видя вблизи себя товарищей по возрасту, не слыша ласкового слова, они бежали в свои деревни,
где иногда оставались, а если родители возвращали их хозяину,
то они зачастую бежали на Хитров, попадали в воровские шайки сверстников и через трущобы и тюрьмы нередко кончали каторгой.
В «дворянских» отделениях был кейф, отдых, стрижка, бритье, срезание мозолей, ставка банок и даже дерганье зубов, а «простонародные» бани являлись, можно безошибочно сказать, «поликлиникой»,
где лечились всякие болезни. Медиками были фельдшера, цирюльники, бабки-костоправки, а парильщики и там и тут заменяли массажисток еще в
те времена, когда и слова этого не слыхали.
Друзья добились своего! Вера Ивановна Фирсанова стала Гонецкой. После свадьбы молодые, чтобы избежать визитов, уехали в «Средниково»,
где муж ее совершенно очаровал
тем, что предложил заняться ее делами и работать вместе с ней.
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата дома, ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни
тот, ни другой не пил. К восьми вечера они шли в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар,
где собиралась самая разнообразная публика и кормили дешево.
Иногда называл себя в третьем лице, будто не о нем речь.
Где говорит, о
том и вспоминает: в трактире — о старых трактирах, о
том, кто и как пил, ел; в театре в кругу актеров — идут воспоминания об актерах, о театре. И чего-чего он не знал! Кого-кого он не помнил!
А главное, еще и потому, что рядом с банями была лавчоночка,
где народный поэт Разоренов торговал своего изделия квасом и своего засола огурцами, из-под которых рассол был до
того ароматичен и вкусен, что его предпочитали даже прекрасному хлебному квасу.
Сколько часов работали половые, носясь по залам, с кухни и на кухню, иногда находящуюся внизу, а зал — в третьем этаже, и учесть нельзя. В некоторых трактирах работали чуть не по шестнадцати часов в сутки. Особенно трудна была служба в «простонародных» трактирах,
где подавался чай — пять копеек пара,
то есть чай и два куска сахару на одного, да и
то заказчики экономили.
Везли его из тюрьмы главными улицами через Красную площадь за Москву-реку, на Конную,
где еще в шестидесятых годах наказывали преступников на эшафоте плетьми, а если он дворянин,
то палач в красной рубахе ломал шпагу над головой, лишая его этим чинов, орденов и звания дворянского.