Неточные совпадения
— Эту лошадь — завтра в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре
года. Износу ей не будет… На той неделе обоз
с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а
с нас вдвое берут. Зато в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву и половину лошадей распродадут…
…Жандарм
с усищами в аршин.
А рядом
с ним какой-то бледный
Лет в девятнадцать господин...
Так шли
годы, пока не догадались выяснить причину. Оказалось, что повороты (а их было два: один — под углом Малого театра, а другой — на площади, под фонтаном
с фигурами скульптора Витали) были забиты отбросами города.
Перед ним, здоровенный,
с бычьей шеей и толстым бабьим лицом, босой, в хламиде наподобие рубахи, орал громоподобным басом «многая
лета» бывший вышибала-пропойца.
И только Советская власть одним постановлением Моссовета смахнула эту не излечимую при старом строе язву и в одну неделю в 1923
году очистила всю площадь
с окружающими ее вековыми притонами, в несколько месяцев отделала под чистые квартиры недавние трущобы и заселила их рабочим и служащим людом.
Полицейская будка ночью была всегда молчалива — будто ее и нет. В ней
лет двадцать
с лишком губернаторствовал городовой Рудников, о котором уже рассказывалось. Рудников ночными бездоходными криками о помощи не интересовался и двери в будке не отпирал.
В восьмидесятых
годах здесь жили даже «князь
с княгиней», слепой старик
с беззубой старухой женой, которой он диктовал, иногда по-французски, письма к благодетелям, своим старым знакомым, и получал иногда довольно крупные подачки, на которые подкармливал голодных переписчиков.
Вскоре Коську стали водить нищенствовать за ручку — перевели в «пешие стрелки». Заботился о Коське дедушка Иван, старик ночлежник, который заботился о матери, брал ее
с собой на все
лето по грибы. Мать умерла, а ребенок родился 22 февраля, почему и окрестил его дедушка Иван Касьяном.
Три
года водил за ручку Коську старик по зимам на церковные паперти, а
летом уходил
с ним в Сокольники и дальше, в Лосиный остров по грибы и тем зарабатывал пропитание.
И кто вынесет побои колодкой по голове от пьяного сапожника и тому подобные способы воспитания, веками внедрявшиеся в обиход тогдашних мастерских, куда приводили из деревень и отдавали мальчуганов по контракту в ученье на
года, чтобы
с хлеба долой!
1923
год. Иду в домком. В дверях сталкиваюсь
с человеком в черной шинели и тюленьей кепке.
Я много
лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры, где
с утра воры и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился
с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
У Григорьева была большая прекрасная библиотека, составленная им исключительно на Сухаревке. Сын его, будучи студентом, участвовал в революции. В 1905
году он был расстрелян царскими войсками. Тело его нашли на дворе Пресненской части, в груде трупов. Отец не пережил этого и умер. Надо сказать, что и ранее Григорьев считался неблагонадежным и иногда открыто воевал
с полицией и ненавидел сыщиков…
Уже много
лет спустя выяснилось, что пушка для Смолина была украдена другая,
с другого конца кремлевской стены послушными громилами, принесена на Антроповы ямы и возвращена в Кремль, а первая так и исчезла.
Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого не нашли. Наконец
года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал
с деньгами, о наследстве не говорил, а цель была одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции и Смолина.
А много
лет спустя как-то в дружеском разговоре
с всеведущим Н. И. Пастуховым я заговорил об индейце. Оказывается, он знал много, писал тогда в «Современных известиях», но об индейце генерал-губернатором было запрещено даже упоминать.
С восьмидесятых
годов, когда в Москве начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не из типов, искавших «на грош пятаков».
В отделе рукописей были две громадные книги на пергаменте
с сотнями рисунков рельефного золота. Это «Декамерон» Боккаччо, писанная по-французски в 1414
году.
— Это что, толпа — баранье стадо. Куда козел, туда и она. Куда хочешь повернешь. А вот на Сухаревке попробуй! Мужику в одиночку втолкуй, какому-нибудь коблу лесному, а еще труднее — кулугуру степному, да заставь его в лавку зайти, да уговори его ненужное купить. Это, брат, не
с толпой под Девичьим, а в сто раз потруднее! А у меня за тридцать
лет на Сухаревке никто мимо лавки не прошел. А ты — толпа. Толпу… зимой купаться уговорю!
В начале прошлого столетия, в 1806
году, о Китайгородской стене писал П.
С. Валуев: «Стены Китая от злоупотребления обращены в постыдное положение.
С наружной стороны уничтожили пристройки, а внутренняя сторона осталась по-старому, и вдобавок на Старой площади, между Ильинскими и Никольскими воротами, открылся Толкучий рынок, который в половине восьмидесятых
годов был еще в полном блеске своего безобразия.
Летом с пяти, а зимой
с семи часов вся квартира на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая на руку вороха разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут на толкучку, на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают
с утра до ночи. И жильцы у них такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут на улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт знает из какого табака.
Был в шестидесятых
годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой площади сапоги
с бумажными подошвами, и тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Только
с уничтожением толкучки в конце восьмидесятых
годов очистилась Старая площадь, и «Шипов дом» принял сравнительно приличный вид.
К десяти часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я
с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки
лет прослужил в московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.
В Богословском (Петровском) переулке
с 1883
года открылся театр Корша.
С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму, платили «халтуру» полиции.
Не таков был его однофамилец,
с большими рыжими усами вроде сапожной щетки. Его никто не звал по фамилии, а просто именовали: Паша Рыжеусов, на что он охотно откликался. Паша тоже считал себя гурманом, хоть не мог отличить рябчика от куропатки. Раз собеседники зло над ним посмеялись, после чего Паша не ходил на «вторничные» обеды
года два, но его уговорили, и он снова стал посещать обеды: старое было забыто. И вдруг оно всплыло совсем неожиданно, и стол уже навсегда лишился общества Паши.
И вот на одну из «сред» в 1886
году явился в разгар дружеской беседы К.
С. Шиловский и сказал В. Е. Шмаровину...
На столе стоят старинные гербовые квинтеля
с водками, чарочки
с ручками и без ручек — все это десятками
лет собиралось В. Е. Шмаровиным на Сухаревке.
1922
год. Все-таки собирались «среды». Это уж было не на Большой Молчановке, а на Большой Никитской, в квартире
С. Н. Лентовской. «Среды» назначались не регулярно. Время от времени «дядя Володя» присылал приглашения, заканчивавшиеся так...
Грибков по окончании училища много
лет держал живописную мастерскую, расписывал церкви и все-таки неуклонно продолжал участвовать на выставках и не прерывал дружбы
с талантливыми художниками того времени.
В последние
годы, когда А. К. Саврасов уже окончательно спился, он иногда появлялся в грибковской мастерской в рубище. Ученики радостно встречали знаменитого художника и вели его прямо в кабинет к
С. И. Грибкову. Друзья обнимались, а потом А. К. Саврасова отправляли
с кем-нибудь из учеников в баню к Крымскому мосту, откуда он возвращался подстриженный, одетый в белье и платье Грибкова, и начиналось вытрезвление.
За работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него пятьдесят рублей в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам
с рабочим, — так двое на одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал
год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
Ученические выставки бывали раз в
году —
с 25 декабря по 7 января. Они возникли еще в семидесятых
годах, но особенно стали популярны
с начала восьмидесятых
годов, когда на них уже обозначились имена И. Левитана, Архипова, братьев Коровиных, Святославского, Аладжалова, Милорадовича, Матвеева, Лебедева и Николая Чехова (брата писателя).
Во дворе дома Училища живописи во флигельке, где была скульптурная мастерская Волнухина, много
лет помещалась столовка, занимавшая две сводчатые комнаты, и в каждой комнате стояли чисто-начисто вымытые простые деревянные столы
с горами нарезанного черного хлеба. Кругом на скамейках сидели обедавшие.
Еще в семи — и восьмидесятых
годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать
лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа
с Цветного бульвара до выхода на Грачевку.
Так было в шестидесятых
годах, так было и в семидесятых
годах в «Аду», только прежде было проще: в «Треисподнюю» и в «адские кузницы» пускались пары
с улицы, и в каморки ходили из зала запросто всякие гости, кому надо было уединиться.
С трактиром «Ад» связана история первого покушения на Александра II 4 апреля 1866
года. Здесь происходили заседания, на которых и разрабатывался план нападения на царя.
В 1863
году в Москве образовался кружок молодежи, постановившей бороться активно
с правительством. Это были студенты университета и Сельскохозяйственной академии. В 1865
году, когда число участников увеличилось, кружок получил название «Организация».
Уже в конце восьмидесятых
годов он появился в Москве и сделался постоянным сотрудником «Русских ведомостей» как переводчик, кроме того, писал в «Русской мысли». В Москве ему жить было рискованно, и он ютился по маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал в Москву, останавливаясь у друзей. В редакции, кроме самых близких людей, мало кто знал его прошлое, но
с друзьями он делился своими воспоминаниями.
В прежние
годы Охотный ряд был застроен
с одной стороны старинными домами, а
с другой — длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на то, что оно принадлежало десяткам владельцев. Из всех этих зданий только два дома были жилыми: дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом
с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
И вместе
с башней Троекуров начал строить свой дом, рядом
с домом Голицына, чтобы «утереть ему нос», а материал, кстати, был под рукой — от Сухаревой башни. Проведал об этом Петр, назвал Троекурова казнокрадом, а все-таки в 1691
году рядом
с домом Голицына появились палаты, тоже в два этажа. Потом Троекуров прибавил еще третий этаж со сводами в две
с половиной сажени, чего не было ни до него, ни после.
То же самое произошло и
с домом Троекурова. Род Троекуровых вымер в первой половине XVIII века, и дом перешел к дворянам Соковниным, потом к Салтыковым, затем к Юрьевым, и, наконец, в 1817
году был куплен «Московским мещанским обществом», которое поступило
с ним чисто по-мещански: сдало его под гостиницу «Лондон», которая вскоре превратилась в грязнейший извозчичий трактир, до самой революции служивший притоном шулеров, налетчиков, барышников и всякого уголовного люда.
— На покое-с, в провинцию за старостью
лет уехали… в деревню.
В девяностых
годах прошлого столетия разбогатевшие страховые общества, у которых кассы ломились от денег, нашли выгодным обратить свои огромные капиталы в недвижимые собственности и стали скупать земли в Москве и строить на них доходные дома. И вот на Лубянской площади, между Большой и Малой Лубянкой, вырос огромный дом. Это дом страхового общества «Россия», выстроенный на владении Н.
С. Мосолова.
В восьмидесятых
годах Н.
С. Мосолов, богатый помещик, академик, известный гравер и собиратель редких гравюр, занимал здесь отдельный корпус, в нижнем этаже которого помещалось варшавское страховое общество; в другом крыле этого корпуса, примыкавшего к квартире Мосолова, помещалась фотография Мебиуса.
Мосолов умер в 1914
году. Он пожертвовал в музей драгоценную коллекцию гравюр и офортов, как своей работы, так и иностранных художников. Его тургеневскую фигуру помнят старые москвичи, но редко кто удостаивался бывать у него. Целые дни он проводил в своем доме за работой, а иногда отдыхал
с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке у окна, выходившего во двор, где помещался в восьмидесятых
годах гастрономический магазин Генералова.
Понемногу на место вымиравших помещиков номера заселялись новыми жильцами, и всегда на долгие
годы. Здесь много
лет жили писатель
С. Н. Филиппов и доктор Добров, жили актеры-москвичи, словом, спокойные, небогатые люди, любившие уют и тишину.
Рядом
с домом Мосолова, на земле, принадлежавшей Консистории, [Консистория — зал собрания (лат.). В дореволюционной России коллегиальный совет, подчиненный архиерею.] был простонародный трактир «Углич». Трактир извозчичий, хотя у него не было двора, где обыкновенно кормятся лошади, пока их владельцы пьют чай. Но в то время в Москве была «простота», которую вывел в половине девяностых
годов обер-полицмейстер Власовский.
Мне было тогда
лет восемь, я ходил в монастырь
с матерью и хорошо все помню…»