Неточные совпадения
Еще с начала вечера во двор особняка въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных парами кляч, для своей работы, которая разрешалась только по ночам. Эти «ночные брокары», прозванные так в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали содержимое черпаками на длинных рукоятках и увозили за заставу. Работа
шла.
Студенты протискивались сквозь вереницы бочек, окруживших вход в общежитие.
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять раз в неделю бесплатные билеты на галерку, а цирк Саламонского каждый день, кроме суббот, когда сборы всегда были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал
студентам, требуя за каждую бляху почему-то одну копейку.
Студенты охотно платили, но куда эти копейки
шли, никто не знал.
Устав окончательно скрутил студенчество.
Пошли петиции, были сходки, но все это не выходило из университетских стен. «Московские ведомости», правительственная газета, поддерживавшая реакцию, обрушились на
студентов рядом статей в защиту нового устава, и первый выход
студентов на улицу был вызван этой газетой.
Посредине бульвара конные жандармы носились за
студентами. Работали с одной стороны нагайками, а с другой — палками и камнями. По бульвару метались лошади без всадников, а соседние улицы переполнились любопытными. Свалка
шла вовсю: на помощь полиции были вызваны казаки, они окружили толпу и под усиленным конвоем повели в Бутырскую тюрьму. «Ляпинка» — описанное выше общежитие
студентов Училища живописи — вся сплошь высыпала на бульвар.
По окончании акта
студенты вываливают на Большую Никитскую и толпами, распевая «Gaudeamus igitur», [«Итак, радуйтесь, друзья…» (название старинной студенческой песни на латинском языке).] движутся к Никитским воротам и к Тверскому бульвару, в излюбленные свои пивные. Но
идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев «николаевские» шинели с бобровыми воротниками, уехали на рысаках в родительские палаты.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор, русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть
студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
Более просвещенное лакейство, сидя и любезничая с горничными у ворот господских домов, нередко острило на наш счет, говоря: «Ой, студено —
студенты идут».
Выйдя наружу,
студент пошел по грязной дороге в поле. В воздухе стояла осенняя, пронизывающая сырость. Дорога была грязна, блестели там и сям лужицы, а в желтом поле из травы глядела сама осень, унылая, гнилая, темная. По правую сторону дороги был огород, весь изрытый, мрачный, кое-где возвышались на нем подсолнечники с опущенными, уже черными головами.
Неточные совпадения
— Да вот какой-то спрашивал, здесь ли
студент живет, вас называл, у кого проживаете. Вы тут сошли, я показал, а он и
пошел. Вишь ведь.
И, наконец,
студента Пестрякова видели у самых ворот оба дворника и мещанка, в самую ту минуту, как он входил: он
шел с тремя приятелями и расстался с ними у самых ворот и о жительстве у дворников расспрашивал, еще при приятелях.
И, остановясь понюхать табаку, она долго и громко говорила что-то о безбожниках
студентах. Клим
шел и думал о сектанте, который бормочет: «Нога поет — куда
иду?», о пьяном мещанине, строгой старушке, о черноусом человеке, заинтересованном своими подтяжками. Какой смысл в жизни этих людей?
—
Идешь,
студент? Ну? Коллега?
Лаврушка быстро
пошел в сторону баррикады и скрылся за нею;
студент, поправив шапку, посмотрел вслед ему и, посвистывая, возвратился на двор.