Неточные совпадения
А когда следователь
по особо важным
делам В. Ф. Кейзер спросил Рудникова...
В столице можно и украсть, и пострелять милостыньку, и ограбить свежего ночлежника; заманив с улицы или бульвара какого-нибудь неопытного беднягу бездомного, завести в подземный коридор, хлопнуть
по затылку и
раздеть догола.
На последней неделе Великого поста грудной ребенок «покрикастее» ходил
по четвертаку в
день, а трехлеток —
по гривеннику. Пятилетки бегали сами и приносили тятькам, мамкам, дяденькам и тетенькам «на пропой души» гривенник, а то и пятиалтынный. Чем больше становились дети, тем больше с них требовали родители и тем меньше им подавали прохожие.
Запутался
по пьяному
делу на Хитровке сотрудник «Развлечения» Епифанов, вздумавший изучать трущобы.
На другой
день, придя в «Развлечение» просить аванс
по случаю ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой и в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его к себе спиной и гаркнул: «Всякая сволочь
по ночам будет беспокоить!» — и так наподдал ногой — спасибо, что еще босой был, — что Епифанов отлетел далеко в лужу…
Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки с переулками и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив никого, в двадцать домов, стоящих внимания. Отправив письмо, на другой
день идет
по адресам. Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный. На вопрос швейцара говорит...
По Солянке было рискованно ходить с узелками и сумками даже
днем, особенно женщинам: налетали хулиганы, выхватывали из рук узелки и мчались в Свиньинский переулок, где на глазах преследователей исчезали в безмолвных грудах кирпичей. Преследователи останавливались в изумлении — и вдруг в них летели кирпичи. Откуда — неизвестно… Один, другой… Иногда проходившие видели дымок, вьющийся из мусора.
И десятилетний «дармоедище» начинает свой рабочий
день, таща босиком
по снегу или грязи на помойку полную лоханку больше себя.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего
дня отвели ему в № 6
по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток, в плавание. Только что приехал, и вызывают. Моряк он, всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь на один только
день. От рассвета до потемок колыхалось на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда
по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.
Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве не говорил, а цель была одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции и Смолина.
Смолин первым
делом его познакомил с восточными людьми Пахро и Абазом, и давай индейца для отыскивания следов
по шулерским мельницам таскать — выучил пить и играть в модную тогда стуколку… Запутали, закружили юношу. В один прекрасный
день он поехал ночью из игорного притона домой — да и пропал. Поговорили и забыли.
Шесть
дней рыщут — ищут товар
по частным домам, усадьбам, чердакам, покупают целые библиотеки у наследников или разорившихся библиофилов, а «стрелки» скупают повсюду книги и перепродают их букинистам, собиравшимся в трактирах на Рождественке, в Большом Кисельном переулке и на Малой Лубянке.
Любили букинисты и студенческую бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек пять, и общими силами покупают одну книгу или издание лекций совсем задешево, и все учатся
по одному экземпляру. Или брали напрокат книгу, уплачивая
по пятачку в
день. Букинисты давали книги без залога, и никогда книги за студентами не пропадали.
Что он Зайцевский — об этом и не знали. Он как-то зашел ко мне и принес изданную им книжку стихов и рассказов, которые он исполнял на сцене. Книжка называлась «Пополам». Меня он не застал и через
день позвонил
по телефону, спросив, получил ли я ее.
Вторая категория
днем спит, а ночью «работает»
по Москве или ее окрестностям,
по барским и купеческим усадьбам,
по амбарам богатых мужиков,
по проезжим дорогам. Их работа пахнет кровью. В старину их называли «Иванами», а впоследствии — «деловыми ребятами».
В тот
день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил
по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не
по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Они или приводили их в свои притоны, или их тут же
раздевали следовавшие
по пятам своих «дам» «коты».
Испитой юноша, на вид лет семнадцати, в лакированных сапогах, в венгерке и в новом картузе на затылке, стуча
дном водочного стакана
по столу, убедительно доказывал что-то маленькому потрепанному человечку...
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору, что пьеса поставлена быть не может
по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два
дня я эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в тот же
день, когда я возвратил его.
Об этом на другой
день разнеслось
по городу, и уж другой клички Рыжеусову не было, как «Нога петушья»!
Николай уезжал
по утрам на Ильинку, в контору, где у них было большое суконное
дело, а старший весь
день сидел у окна в покойном кожаном кресле, смотрел в зеркало и ждал посетителя, которого пустит к нему швейцар — прямо без доклада. Михаил Иллиодорович всегда сам разговаривал с посетителями.
Это были радостные
дни для Грибкова. Живет месяц, другой, а потом опять исчезает, ютится
по притонам, рисуя в трактирах,
по заказам буфетчиков, за водку и еду.
Только немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем было для И. Левитана с юных
дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался
по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в то время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он и написал свои лучшие вещи.
Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых
дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру» на Яузе, а хитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц
по сравнению с «Адом».
Все пьяным-пьяно, все гудит, поет, ругается… Только в левом углу за буфетом тише — там идет игра в ремешок, в наперсток… И никогда еще никто в эти игры не выигрывал у шулеров, а все-таки
по пьяному
делу играют… Уж очень просто.
Они выплывают во время уж очень крупных скандалов и бьют направо и налево, а в помощь им всегда становятся завсегдатаи — «болдохи», которые дружат с ними, как с нужными людьми, с которыми «
дело делают»
по сбыту краденого и пользуются у них приютом, когда опасно ночевать в ночлежках или в своих «хазах». Сюда же никакая полиция никогда не заглядывала, разве только городовые из соседней будки, да и то с самыми благими намерениями — получить бутылку водки.
Круглые сутки в маленьких каморках делалось
дело: то «тырбанка сламу», то есть дележ награбленного участниками и продажа его, то исполнение заказов
по фальшивым паспортам или другим подложным документам особыми спецами.
Там, где в болоте
по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли
день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
— Трактирщика винить нельзя: его
дело торговое, значит, сама публика стала такая, что ей ни машина, ни селянка, ни расстегай не нужны. Ей подай румын, да разные супы из черепахи, да филе бурдалезы… Товарец
по покупателю… У Егорова, бывало, курить не позволялось, а теперь копти потолок сколько хошь! Потому всё, что прежде в Москве народ был, а теперь — публика.
Сюда являлось на поклон духовенство, здесь судили провинившихся, здесь заканчивались бракоразводные
дела, требовавшие огромных взяток и подкупных свидетелей, которые для уличения в неверности того или другого супруга, что было необходимо
по старому закону при разводе, рассказывали суду, состоявшему из седых архиереев, все мельчайшие подробности физической измены, чему свидетелями будто бы они были.
Подъезжает в
день бала к подъезду генерал-губернаторского дворца какой-нибудь Ванька Кулаков в белых штанах и расшитом «благотворительном» мундире «штатского генерала», входит в вестибюль, сбрасывает на руки швейцару соболью шубу и, отсалютовав с вельможной важностью треуголкой дежурящему в вестибюле участковому приставу, поднимается
по лестнице в толпе дам и почетных гостей.
В известные
дни принимал у себя просителей и жалобщиков, которые, конечно, профильтровывались чиновниками, заблаговременно докладывавшими князю, кто и зачем пришел, и характеризовавшими по-своему личность просителя.
Целый
день, с раннего утра — грохот
по булыжнику. Пронзительно дребезжат извозчичьи пролетки, громыхают ломовые полки, скрипят мужицкие телеги, так как эта площадь — самое бойкое место, соединяющее через Столешников переулок два района города.
По случаю лунной ночи,
по правилам думского календаря, хотя луны и не видно на самом
деле, уличные фонари всей Москвы погашены.
Иногда
по Тверской в жаркий летний
день тащится извозчичья пролетка с поднятым верхом, несмотря на хорошую погоду; из пролетки торчат шесть ног: четыре — в сапожищах со шпорами, а две — в ботинках, с брюками навыпуск.
Рядом с воротами стояло низенькое каменное здание без окон, с одной дверью на двор. Это — морг. Его звали «часовня». Он редко пустовал. То и
дело сюда привозили трупы, поднятые на улице, или жертвы преступлений. Их отправляли для судебно-медицинского вскрытия в анатомический театр или,
по заключению судебных властей, отдавали родственникам для похорон. Бесприютных и беспаспортных отпевали тут же и везли на дрогах, в дощатых гробах на кладбище.
Ночью вывешивались вместо шаров фонари: шар — белый фонарь, крест — красный. А если красный фонарь сбоку, на том месте, где
днем — красный флаг, — это сбор всех частей.
По третьему номеру выезжали пожарные команды трех частей,
по пятому — всех частей.
И движется, ползет, громыхая и звеня железом, партия иногда в тысячу человек от пересыльной тюрьмы
по Садовой, Таганке, Рогожской… В голове партии погремливают ручными и ножными кандалами, обнажая то и
дело наполовину обритые головы, каторжане. Им приходится на ходу отвоевывать у конвойных подаяние, бросаемое народом.
Затем происходила умопомрачительная сцена прощания, слезы, скандалы. Уже многие из арестантов успели подвыпить, то и
дело буйство, пьяные драки… Наконец конвою удается угомонить партию, выстроить ее и двинуть
по Владимирке в дальний путь.
И заваливали в установленные
дни подаянием эти две части, хотя остальная Москва продолжала посылать по-прежнему во все тюрьмы. Это пронюхали хитровцы и воспользовались.
Лучше же всех считался Агапов в Газетном переулке, рядом с церковью Успения. Ни раньше, ни после такого не было. Около дома его в
дни больших балов не проехать
по переулку: кареты в два ряда, два конных жандарма порядок блюдут и кучеров вызывают.
Агапов всем французам поперек горла встал: девять дамских самых первоклассных мастеров каждый
день объезжали
по пятнадцати — двадцати домов. Клиенты Агапова были только родовитые дворяне, князья, графы.
С десяти утра садился за работу — делать парики, вшивая
по одному волосу: в
день был урок сделать в три пробора 30 полос.
По зимам охотники съезжались в Москву на собачью выставку отовсюду и уже обязательно бывали на Трубе. Это место встреч провинциалов с москвичами. С рынка они шли в «Эрмитаж» обедать и заканчивать
день или, вернее сказать, ночь у «Яра» с цыганскими хорами, «
по примеру своих отцов».
Трактир «Собачий рынок» был не на самой площади, а вблизи нее, на Неглинном проезде, но считался на Трубе. Это был грязноватый трактирчик-низок. В нем имелся так называемый чистый зал,
по воскресеньям занятый охотниками. Каждая их группа на этот
день имела свой дожидавшийся стол.
Так же безучастно смотрят, как сто лет назад смотрели на золотой герб Разумовских, на раззолоченные мундиры членов клуба в парадные
дни, на мчавшиеся
по ночам к цыганам пьяные тройки гуляк…
В одно из моих ранних посещений клуба я проходил в читальный зал и в «говорильне» на ходу, мельком увидел старика военного и двух штатских, сидевших на диване в углу, а перед ними стоял огромный, в черном сюртуке, с львиной седеющей гривой, полный энергии человек, то и
дело поправлявший свое соскакивающее пенсне, который ругательски ругал «придворную накипь»,
по протекции рассылаемую
по стране управлять губерниями.
Никогда не были так шумны московские улицы, как ежегодно в этот
день. Толпы студентов до поздней ночи ходили
по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: «спьяна» и «Татьяна»! Это был беззаботно-шумный, гулящий
день. И полиция, — такие она имела расчеты и указания свыше, — в этот
день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было приказано не попадаться на глаза студентам.
И с песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль «Эрмитажа», с зеркалами и статуями, шлепая сапогами
по белокаменной лестнице, с которой предупредительно сняты, ради этого
дня, обычные мягкие дорогие ковры.