Неточные совпадения
К подъезду Малого театра, утопая железными шинами в несгребенном снегу и ныряя
по ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета. На козлах качался кучер в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями паклей шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными вожжами пару разномастных, никогда не чищенных «кабысдохов», из тех, о которых популярный в то
время певец Паша Богатырев пел в концертах слезный романс...
Во
время моих скитаний
по трущобам и репортерской работы
по преступлениям я часто встречался с Рудниковым и всегда дивился его уменью найти след там, где, кажется, ничего нет. Припоминается одна из характерных встреч с ним.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться
по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и в то же
время сами подучивались у взрослых «работе».
Колокол льют! Шушукаются
по Сухаревке — и тотчас же
по всему рынку, а потом и
по городу разнесутся нелепые россказни и вранье. И мало того, что чужие повторяют, а каждый сам старается похлеще соврать, и обязательно действующее лицо,
время и место действия точно обозначит.
В екатерининские
времена на этом месте стоял дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом этот был сломан тогда же, а потом, в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться
по сколько угодно человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
Но во
время турецкой войны дети и внуки кимряков были «вовлечены в невыгодную сделку», как они объясняли на суде, поставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили
по снегам балканским и кавказским солдаты в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с тех пор пошли бумажные подметки… на Сухаревке, на Смоленском рынке и
по мелким магазинам с девизом «на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
Знакомый подземный коридор, освещенный тусклившимися сквозь туман электрическими лампочками.
По всему желобу был настлан деревянный помост, во
время оттепели все-таки заливавшийся местами водой. Работы уже почти кончились, весь ил был убран, и подземная клоака была приведена в полный порядок.
Во
время сезона улица
по обеим сторонам всю ночь напролет была уставлена экипажами. Вправо от подъезда, до Глинищевского переулка, стояли собственные купеческие запряжки, ожидавшие, нередко до утра, засидевшихся в клубе хозяев. Влево, до Козицкого переулка, размещались сперва лихачи, и за ними гремели бубенцами парные с отлетом «голубчики» в своих окованных жестью трехместных санях.
Выли и «вечные ляпинцы». Были три художника — Л., Б. и X., которые
по десять — пятнадцать лет жили в «Ляпинке» и оставались в ней долгое
время уже
по выходе из училища. Обжились тут, обленились. Существовали разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины это знали, но не гнали: пускай живут, а то пропадут на Хитровке.
На них лучшие картины получали денежные премии и прекрасно раскупались. Во
время зимнего сезона общество устраивало «пятницы», на которые
по вечерам собирались художники, ставилась натура, и они, «уставя брады свои» в пюпитры, молчаливо и сосредоточенно рисовали, попивая чай и перекидываясь между собой редкими словами.
Грибков
по окончании училища много лет держал живописную мастерскую, расписывал церкви и все-таки неуклонно продолжал участвовать на выставках и не прерывал дружбы с талантливыми художниками того
времени.
Немало вышло из учеников С. И. Грибкова хороших художников.
Время от
времени он их развлекал, устраивал
по праздникам вечеринки, где водка и пиво не допускались, а только чай, пряники, орехи и танцы под гитару и гармонию. Он сам на таких пирушках до поздней ночи сидел в кресле и радовался, как гуляет молодежь.
Только немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем было для И. Левитана с юных дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался
по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в то
время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он и написал свои лучшие вещи.
Еще задолго до ресторана «Эрмитаж» в нем помещался разгульный трактир «Крым», и перед ним всегда стояли тройки, лихачи и парные «голубчики»
по зимам, а в дождливое
время часть Трубной площади представляла собой непроездное болото, вода заливала Неглинный проезд, но до Цветного бульвара и до дома Внукова никогда не доходила.
Они выплывают во
время уж очень крупных скандалов и бьют направо и налево, а в помощь им всегда становятся завсегдатаи — «болдохи», которые дружат с ними, как с нужными людьми, с которыми «дело делают»
по сбыту краденого и пользуются у них приютом, когда опасно ночевать в ночлежках или в своих «хазах». Сюда же никакая полиция никогда не заглядывала, разве только городовые из соседней будки, да и то с самыми благими намерениями — получить бутылку водки.
И ходили солдаты полураздетые, в протухлых, плешивых полушубках, в то
время как интендантские «вась-сияси» «на шепоте дутом» с крашеными дульцинеями
по «Ярам» ездили… За счет полушубков ротонды собольи покупали им и котиковые манто.
Прошло со
времени этой записи больше двадцати лет. Уже в начале этого столетия возвращаюсь я
по Мясницкой с Курского вокзала домой из продолжительной поездки — и вдруг вижу: дома нет, лишь груда камня и мусора. Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил с извозчика и прямо к ним. Оказывается, новый дом строить хотят.
Позади «Шиповской крепости» был огромный пустырь, где
по зимам торговали с возов мороженым мясом, рыбой и птицей, а в другое
время — овощами, живностью и фруктами.
Много лет спустя Пастухов,
по секрету, на рыбной ловле, рассказал мне об этом факте, а потом подтвердил его мне известный в свое
время картежник Н. В. Попов, близко знавший почти всех членов шайки «червонных валетов», с которыми якшался, и добавил ряд подробностей, неизвестных даже Пастухову.
В те давние
времена пожарные, николаевские солдаты, еще служили
по двадцать пять лет обязательной службы и были почти все холостые, имели «твердых» возлюбленных — кухарок.
Да и как не поощрять, когда пословица в те давние
времена ходила: «Каждая купчиха имеет мужа —
по закону, офицера — для чувств, а кучера — для удовольствия». Как же кухарке было не иметь кума-пожарного!
Граф Шувалов, у которого в крепостные
времена были огромные имения в Верейском уезде, первый стал отпускать крестьян в Москву
по сбору на «погорелые» места, потому что они платили повышенный оброк. Это было очень выгодно помещику.
Во
время движения партии езда
по этим улицам прекращалась… Миновали Таганку. Перевалили заставу… А там, за заставой, на Владимирке, тысячи народа съехались с возами, ждут, — это и москвичи, и крестьяне ближайших деревень, и скупщики с пустыми мешками с окраин Москвы и с базаров.
Кружок умело обошел закон, запрещавший спектакли во
время Великого поста, в кануны праздников и
по субботам.
«Пройдясь
по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где уж знаменитый „Пучин“ начал свою партию против „компании“, постояв несколько
времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в своего шара, и, заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился в комнату, где собирались умные люди разговаривать».
Льва Голицына тоже недолюбливали в Английском клубе за его резкие и нецензурные
по тому
времени (начало восьмидесятых годов) речи. Но Лев Голицын никого не боялся. Он ходил всегда, зиму и лето, в мужицком бобриковом широченном армяке, и его огромная фигура обращала внимание на улицах.
— Сезон блюсти надо, — говаривал старшина
по хозяйственной части П. И. Шаблыкин, великий гурман, проевший все свои дома. — Сезон блюсти надо, чтобы все было в свое
время. Когда устрицы флексбургские, когда остендские, а когда крымские. Когда лососина, когда семга… Мартовский белорыбий балычок со свежими огурчиками в августе не подашь!
В семидесятых годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было узнать и
по манерам, и
по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты
по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых годов,
времени реакции.
Во
время остановки студенты успели наклеить на сани одну из афиш, сработанных художниками в «Ляпинке» для расклейки
по городу...
Бывали здесь богатые купеческие свадьбы, когда около дома стояли чудные запряжки; бывали и небогатые, когда стояли вдоль бульвара кареты, вроде театральных, на клячах которых в обыкновенное
время возили актеров императорских театров на спектакли и репетиции. У этих карет иногда проваливалось дно, и ехавшие бежали
по мостовой, вопя о спасении… Впрочем, это было безопасно, потому что заморенные лошади еле двигались… Такой случай в восьмидесятых годах был на Петровке и закончился полицейским протоколом.
В восьмидесятых годах прошлого века всемогущий «хозяин столицы» — военный генерал-губернатор В. А. Долгоруков ездил в Сандуновские бани, где в шикарном номере семейного отделения ему подавались серебряные тазы и шайки. А ведь в его дворце имелись мраморные ванны, которые в то
время были еще редкостью в Москве. Да и не сразу привыкли к ним москвичи, любившие
по наследственности и веничком попариться, и отдохнуть в раздевальной, и в своей компании «язык почесать».
С пяти часов утра до двенадцати ночи голый и босой человек, только в одном коротеньком фартучке от пупа до колена, работает беспрерывно всеми мускулами своего тела, при переменной температуре от 14 до 60 градусов
по Реомюру, да еще притом все
время мокрый.
Топили в старые
времена только дровами, которые плотами
по половодью пригонялись с верховьев Москвы-реки, из-под Можайска и Рузы, и выгружались под Дорогомиловым, на Красном лугу. Прибытие плотов было весенним праздником для москвичей. Тысячи зрителей усеивали набережную и Дорогомиловский мост...
У цирюльников было правило продержать десять минут банку, чтобы лучше натянуло, но выходило на деле по-разному. В это
время цирюльник уходил курить, а жертва его искусства спокойно лежала, дожидаясь дальнейших мучений. Наконец терпения не хватало, и жертва просила окружающих позвать цирюльника.
Время от
времени сам стал брать вожжи в руки, научился править, плохую лошаденку сменил на бракованного рысачка, стал настоящим «пыльником», гонялся
по Петербургскому шоссе от заставы до бегов, до трактира «Перепутье», где собирались часа за два до бегов второсортные спортсмены, так же как и он, пылившие в таких же шарабанчиках и в трактире обсуждавшие шансы лошадей, а их кучера сидели на шарабанах и ждали своих хозяев.
Стихотворение это, как иначе в те
времена и быть не могло, напечатать не разрешили. Оно ходило
по рукам и читалось с успехом на нелегальных вечеринках.
И вот, к великой купеческой гордости, на стене вновь отделанного, роскошного
по тому
времени, дома появилась огромная вывеска с аршинными буквами: «Большой Патрикеевский трактир».
Сам Красовский был тоже любитель этого спорта, дававшего ему большой доход
по трактиру. Но последнее
время, в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил
время на «Голубятне», а если являлся в трактир, то ходил
по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое дно», за долги перешел в другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.
Великим постом «Щербаки» переполнялись актерами, и все знаменитости того
времени были его неизменными посетителями, относились к Спиридону Степановичу с уважением, и он всех знал
по имени-отчеству.
В прежние
времена неслись мимо этих ворот дорогие запряжки прожигателей жизни на скачки и на бега — днем, а
по ночам — в загородные рестораны — гуляки на «ечкинских» и «ухарских» тройках, гремящих бубенцами и шуркунцами «голубчиках» на паре с отлетом или на «безживотных» сайках лихачей, одетых в безобразные
по толщине воланы дорогого сукна, с шелковыми поясами, в угластых бархатных цветных шапках.
Московские улицы к этому
времени уже покрылись булыжными мостовыми, и
по ним запрыгали извозчичьи дрожки на высоких рессорах, названные так потому, что ездоки на них тряслись как в лихорадке.
Первое
время еще возили
по Питерскому тракту ссылаемых в Сибирь, а потом все стали ездить
по железной дороге, и товары пошли в вагонах. Закрылось здание кордегардии. Не кричали больше «подвысь!».
Почти во всех росли большие деревья, посаженные в давние
времена по распоряжению начальства.