Неточные совпадения
Он считался даже у беглых каторжников справедливым, и поэтому
только не был убит, хотя бит и ранен при арестах бывал не раз. Но не со злобы его ранили, а
только спасая свою шкуру. Всякий свое дело делал:
один ловил и держал, а другой скрывался и бежал.
Я отдал оборванцу всю сдачу, а он сказал удивленно вместо спасибо
только одно...
Окна от грязи не пропускали света, и
только одно окно «шланбоя», с белой занавеской, было светлее других.
И
только Советская власть
одним постановлением Моссовета смахнула эту не излечимую при старом строе язву и в
одну неделю в 1923 году очистила всю площадь с окружающими ее вековыми притонами, в несколько месяцев отделала под чистые квартиры недавние трущобы и заселила их рабочим и служащим людом.
Милиция, окружив дома, предложила немедленно выселяться, предупредив, что выход свободный, никто задержан не будет, и дала несколько часов сроку, после которого «будут приняты меры».
Только часть нищих-инвалидов была оставлена в
одном из надворных флигелей «Румянцевки»…
И еще, кроме мух и тараканов, было
только одно живое существо в его квартире — это состарившаяся с ним вместе большущая черепаха, которую он кормил из своих рук, сажал на колени, и она ласкалась к нему своей голой головой с умными глазами.
Но я ограничусь
только воспоминаниями об
одном завсегдатае бегов, щеголе-блондине с пушистыми усами, имевшем даже собственного рысака, бравшего призы.
Кроме вин, которых истреблялось море, особенно шампанского, Купеческий клуб славился
один на всю Москву квасами и фруктовыми водами, секрет приготовления которых знал
только один многолетний эконом клуба — Николай Агафоныч.
Но однажды за столом завсегдатаев появился такой гость, которому даже повар не мог сделать ни
одного замечания, а
только подобострастно записывал то, что гость говорил.
Даже постоянно серьезных братьев Ляпиных он умел рассмешить. Братья Ляпины не пропускали ни
одного обеда. «Неразлучники» — звали их. Было у них еще
одно прозвание — «чет и нечет», но оно забылось, его помнили
только те, кто знал их молодыми.
Известен
только один случай, когда братья Ляпины отказались принять в «Ляпинку» ученика Училища живописи, — а к художникам они благоволили особенно.
За работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а
только платил за него пятьдесят рублей в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое на
одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье —
только одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
В прежние годы Охотный ряд был застроен с
одной стороны старинными домами, а с другой — длинным одноэтажным зданием под
одной крышей, несмотря на то, что оно принадлежало десяткам владельцев. Из всех этих зданий
только два дома были жилыми: дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
Так с крысами ничего поделать и не могли, пока
один из охотнорядцев, Грачев, не нашел, наконец, способ избавиться от этих хищников. И вышло это
только благодаря Жадаеву.
Ловкий Петр Кирилыч первый придумал «художественно» разрезать такой пирог. В
одной руке вилка, в другой ножик; несколько взмахов руки, и в
один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по всей Москве, но мало кто умел так «художественно» резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве
только у Тестова — Кузьма да Иван Семеныч. Это были художники!
Казаков на наши вопросы отвечал
только одно...
Много анекдотов можно было бы припомнить про княжение Долгорукова на Москве, но я ограничусь
только одним, относящимся, собственно, к генерал-губернаторскому дому, так как цель моих записок — припомнить старину главным образом о домах и местностях Москвы.
Вся Москва об этом молчала, знал
только один фельетонист «Современных известий», Пастухов, но с него Долгоруков взял клятву, что он никогда не заикнется об этом деле.
После вечерней «зари» и до утренней генералов лишают церемониала отдания чести. Солдаты дремлют в караульном доме,
только сменяясь по часам, чтобы стеречь арестантов на двух постах:
один под окнами «клоповника», а другой под окнами гауптвахты, выходящими тоже во двор, где содержались в отдельных камерах арестованные офицеры.
День и ночь шумела и гудела площадь. Безмолвствовала
только одна тюрьма.
Было и еще
одно занятие у пожарных. Впрочем, не у всех, а
только у Сущевской части: они жгли запрещенные цензурой книги.
Наживались на этих подаяниях главным образом булочники и хлебопекарни.
Только один старик Филиппов, спасший свое громадное дело тем, что съел таракана за изюминку, был в этом случае честным человеком.
Она была великолепна, но зато все московские щеголихи в бриллиантах при новом, электрическом свете танцевального зала показались скверно раскрашенными куклами: они привыкли к газовым рожкам и лампам. Красавица хозяйка дома была
только одна с живым цветом лица.
Только раз как-то за столом «общественных деятелей»
один из них, выбирая по карточке вина, остановился на напечатанном на ней портрете Пушкина и с возмущением заметил...
О последней так много писалось тогда и, вероятно, еще будет писаться в мемуарах современников, которые знали
только одну казовую сторону: исполнительные собрания с участием знаменитостей, симфонические вечера, литературные собеседования, юбилеи писателей и артистов с крупными именами, о которых будут со временем писать… В связи с ними будут, конечно, упоминать и Литературно-художественный кружок, насчитывавший более 700 членов и 54 875 посещений в год.
Около него — высокий молодой человек с продолговатым лицом, с манерами англичанина. Он похож на статую. Ни
один мускул его лица не дрогнет. На лице написана холодная сосредоточенность человека, делающего серьезное дело.
Только руки его выдают… Для опытного глаза видно, что он переживает трагедию: ему страшен проигрыш… Он справляется с лицом, но руки его тревожно живут, он не может с ними справиться…
При М. М. Хераскове была
только одна часть, средняя, дворца, где колонны и боковые крылья, а может быть, фронтон с колоннами и ворота со львами были сооружены после 1812 года Разумовским, которому Херасковы продали имение после смерти поэта в 1807 году. Во время пожара 1812 года он уцелел, вероятно,
только благодаря густому парку. Если сейчас войти на чердак пристроек, то на стенах главного корпуса видны уцелевшие лепные украшения бывших наружных боковых стен.
Эстрада в столовой — это единственное место, куда пропускаются женщины, и то
только в хоре. В самый же клуб, согласно с основания клуба установленным правилам, ни
одна женщина не допускалась никогда. Даже полы мыли мужчины.
Нарышкинский сквер, этот лучший из бульваров Москвы, образовался в половине прошлого столетия. Теперь он заключен между двумя проездами Страстного бульвара, внутренним и внешним. Раньше проезд был
только один, внутренний, а там, где сквер, был большой сад во владении князя Гагарина, и внутри этого сада был тот дворец, где с 1838 года помещается бывшая Екатерининская больница.
Из этого периода дошла до нас
только одна легенда, сохранившаяся у стариков соседей да у отставных полицейских Тверской части, которые еще были живы в восьмидесятых годах и рассказывали подробности.
Всем магазином командовал управляющий Сергей Кириллович, сам же Елисеев приезжал в Москву
только на
один день: он был занят устройством такого же храма Бахуса в Петербурге, на Невском, где был его главный, еще отцовский магазин.
В
один из таких приездов ему доложили, что уже три дня ходит какой-то чиновник с кокардой и портфелем, желающий говорить лично «
только с самим» по важному делу, и сейчас он пришел и просит доложить.
Вода, жар и пар одинаковые,
только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка — тринадцать, мыло по
одной копейке. Многие из них и теперь стоят, как были, и в тех же домах, как и в конце прошлого века,
только публика в них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.
С пяти часов утра до двенадцати ночи голый и босой человек,
только в
одном коротеньком фартучке от пупа до колена, работает беспрерывно всеми мускулами своего тела, при переменной температуре от 14 до 60 градусов по Реомюру, да еще притом все время мокрый.
Тогда в центре города был
только один «ресторан» — «Славянский базар», а остальные назывались «трактиры», потому что главным посетителем был старый русский купец.
К Бубнову переходили после делового завтрака от Лопашова и «Арсентьича», если лишки за галстук перекладывали, а от Бубнова уже куда угодно,
только не домой. На неделю разгул бывал. Много было таких загуливающих типов.
Один, например, пьет мрачно по трактирам и притонам, безобразничает и говорит
только одно слово...
А то еще
один из замоскворецких, загуливавших
только у Бубнова и не выходивших дня по два из кабинетов, раз приезжает ночью домой на лихаче с приятелем. Ему отворяют ворота — подъезд его дедовского дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет...
А над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому что и Красовский и его сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была выстроена голубятня. «Голубятня» — так звали трактир, и никто его под другим именем не знал, хотя официально он так не назывался, и в печати появилось это название
только один раз, в московских газетах в 1905 году, в заметке под заглавием: «Арест революционеров в “Голубятне"».
Посредине двора — огромнейший флигель. Флигеля с боков, и ни
одного забора, через который можно перелезть. Словом,
один выход —
только через охраняемую калитку.
В семейных квартирках надворных флигелей были для молодежи единственным весельем — танцы. Да и
только один танец — кадриль. Да и то без музыки.
Я лишь помнил слышанное о ней: говорили, что по всей Москве и есть
только два трезвых кучера —
один здесь, другой — на фронтоне Большого театра.
Я помню его, когда еще пустыри окружали
только что выстроенный цирк. Здесь когда-то по ночам «всякое бывало». А днем ребята пускали бумажные змеи и непременно с трещотками. При воспоминании мне чудится звук трещотки. Невольно вскидываю глаза в поисках змея с трещоткой. А надо мной выплывают
один за другим три аэроплана и скрываются за Домом крестьянина на Трубной площади.
Асфальтовые Петровские линии. Такая же,
только что вымытая Петровка. Еще против
одного из домов дворник поливает из брандспойта улицы, а два других гонят воду в решетку водосточного колодца.