Неточные совпадения
Недавние гнилые окраины уже слились с центром и почти
не уступают ему по благоустройству, а ближние деревни
становятся участками столицы.
Младенец был законнорожденный, а потому его
не приняли в воспитательный дом, а взяла его ночлежница-нищенка и
стала с ним ходить побираться.
Потом сошелся с карманниками,
стал «работать» на Сухаревке и по вагонам конки, но сам в карманы никогда
не лазил, а только был «убегалой», то есть ему передавали кошелек, а он убегал.
И действительно, кимряки
стали работать по чести, о бумажных подметках вплоть до турецкой войны 1877–1878 годов
не слышно было.
Мои
статьи о подземной клоаке под Москвой наделали шуму. Дума постановила начать перестройку Неглинки, и дело это было поручено моему знакомому инженеру Н. М. Левачеву, известному охотнику, с которым мы ездили
не раз на зимние волчьи охоты.
Я шагал в полной тишине среди туманных призраков и вдруг почувствовал какую-то странную боль в левой ноге около щиколотки; боль эта
стала в конце концов настолько сильной, что заставила меня остановиться. Я оглядывался, куда бы присесть, чтоб переобуться, но скамейки нигде
не было видно, а нога болела нестерпимо.
Я помнил его молодым человеком, талантливым начинающим актером, и больно
стало при виде этого опустившегося бедняка: опух, дрожит, глаза слезятся, челюсти
не слушаются.
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики,
становились в линию по обеим сторонам переулка, а
не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму, платили «халтуру» полиции.
—
Не пьешь?
Стало быть, ты дурак. — И залпом выпил стакан. А из палатки выглянул Черняев и крикнул...
Не таков был его однофамилец, с большими рыжими усами вроде сапожной щетки. Его никто
не звал по фамилии, а просто именовали: Паша Рыжеусов, на что он охотно откликался. Паша тоже считал себя гурманом, хоть
не мог отличить рябчика от куропатки. Раз собеседники зло над ним посмеялись, после чего Паша
не ходил на «вторничные» обеды года два, но его уговорили, и он снова
стал посещать обеды: старое было забыто. И вдруг оно всплыло совсем неожиданно, и стол уже навсегда лишился общества Паши.
Когда его перевели из кучерской в комнату старинного барского дома, прислуга
стала глумиться над ним, и
не раз он слышал ужасное слово: «Дармоед».
Они выплывают во время уж очень крупных скандалов и бьют направо и налево, а в помощь им всегда
становятся завсегдатаи — «болдохи», которые дружат с ними, как с нужными людьми, с которыми «дело делают» по сбыту краденого и пользуются у них приютом, когда опасно ночевать в ночлежках или в своих «хазах». Сюда же никакая полиция никогда
не заглядывала, разве только городовые из соседней будки, да и то с самыми благими намерениями — получить бутылку водки.
От трактира Тестова осталась только в двух-трех залах старинная мебель, а все остальное и
не узнаешь! Даже стены другие
стали.
— Трактирщика винить нельзя: его дело торговое, значит, сама публика
стала такая, что ей ни машина, ни селянка, ни расстегай
не нужны. Ей подай румын, да разные супы из черепахи, да филе бурдалезы… Товарец по покупателю… У Егорова, бывало, курить
не позволялось, а теперь копти потолок сколько хошь! Потому всё, что прежде в Москве народ был, а теперь — публика.
Через несколько минут легкий стук в дверь, и вошел важный барин в ермолке с кисточкой, в турецком халате с красными шнурами.
Не обращая на нас никакого внимания, он прошел, будто никого и в комнате нет, сел в кресло и
стал барабанить пальцами по подлокотнику, а потом закрыл глаза, будто задремал. В маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин открыл глаза, зевнул широко и хлопнул в ладоши.
«Играющие» тогда уже
стало обычным словом, чуть ли
не характеризующим сословие, цех, дающий, так сказать, право жительства в Москве. То и дело полиции при арестах приходилось довольствоваться ответами на вопрос о роде занятий одним словом: «играющий».
После убийства Александра II, с марта 1881 года, все московское дворянство носило год траур и парикмахеры на них
не работали. Барские прически
стали носить только купчихи, для которых траура
не было. Барских парикмахеров за это время съел траур. А с 1885 года французы окончательно
стали добивать русских мастеров, особенно Теодор, вошедший в моду и широко развивший дело…
Тут поднимались хлопоты о разрешении, даже печатались
статьи в защиту клубной игры, подавались слезницы генерал-губернатору, где доказывалось, что игра
не вред, а чуть ли
не благодеяние, и опять играли до нового протокола.
Сошел на нет и этот клуб. У большинства дворян
не осталось роскошных выездов. Дела клуба
стали слабнуть, вместо шестисот членов осталось двести. Понемногу
стало допускаться в члены и именитое купечество.
Люднее
стало в клубе, особенно в картежных комнатах, так как единственно Английский клуб пользовался правом допускать у себя азартные игры, тогда строго запрещенные в других московских клубах, где игра шла тайно. В Английский клуб, где почетным старшиной был генерал-губернатор, а обер-полицмейстер — постоянным членом, полиция
не смела и нос показать.
Устав окончательно скрутил студенчество. Пошли петиции, были сходки, но все это
не выходило из университетских стен. «Московские ведомости», правительственная газета, поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов рядом
статей в защиту нового устава, и первый выход студентов на улицу был вызван этой газетой.
Были у водочника Петра Смирнова два приказчика — Карзин и Богатырев. Отошли от него и открыли свой винный погреб в Златоустинском переулке,
стали разливать свои вина, — конечно, мерзость. Вина эти
не шли. Фирма собиралась уже прогореть, но, на счастье, пришел к ним однажды оборванец и предложил некоторый проект, а когда еще показал им свой паспорт, то оба в восторг пришли: в паспорте значилось — мещанин Цезарь Депре…
Становилось шумнее. Запивая редкостные яства дорогими винами, гости пораспустились. После тостов, сопровождавшихся тушами оркестра, вдруг какой-то подгулявший гость встал и потребовал слова. Елисеев взглянул, сделал нервное движение, нагнулся к архиерею и шепнул что-то на ухо. Архиерей мигнул сидевшему на конце стола протодьякону,
не спускавшему глаз со своего владыки.
Это приключение прошло незаметно, и снова потекла та же жизнь, только деньги
стал отдавать
не под векселя, а под дома.
Что такое? И спросить
не у кого — ничего
не вижу. Ощупываю шайку — и
не нахожу ее; оказалось, что банщик ее унес, а голова и лицо в мыле. Кое-как протираю глаза и вижу: суматоха! Банщики побросали своих клиентов, кого с намыленной головой, кого лежащего в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и
становятся в две шеренги у двери в горячую парильню, высоко над головой подняв шайки.
Актеры собирались в «Ливорно» до тех пор, пока его
не закрыли. Тогда они
стали собираться в трактире Рогова в Георгиевском переулке, на Тверской, вместе с охотнорядцами, мясниками и рыбниками. Вверху в этом доме помещалась библиотека Рассохина и театральное бюро…
— Жалости подобно! Оно хоть и по закону, да
не по совести! Посадят человека в заключение, отнимут его от семьи, от детей малых, и вместо того, чтобы работать ему, да, может, работой на ноги подняться, годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек — только что женился, а на другой день посадили. А дело-то с подвохом было: усадил его богач-кредитор только для того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а жену при себе содержать
стал…
Первое время еще возили по Питерскому тракту ссылаемых в Сибирь, а потом все
стали ездить по железной дороге, и товары пошли в вагонах. Закрылось здание кордегардии.
Не кричали больше «подвысь!».
Вспоминал Разоренов, как Ямская слобода
стала городом, потом, как заставу отменили и как дорогой, еще до самой воли, сквозь эти ворота возили возы березовых розог для порки крепостных — и
не одних крепостных, а всего «подлого сословия люда». Пороли до отмены крепостного права и телесного наказания, а затем и розги перестали возить. Порки производили каждую субботу, кроме Страстной и Масленой.
–…Камнем тогда еще
не мостили, а клали поперечные бревна, которые после сильных ливней всплывали,
становились торчком и надолго задерживали движение.