Неточные совпадения
Бывали случаи, что дитя утром умирало на руках нищей, и она,
не желая потерять день, ходила с ним
до ночи за подаянием.
В доме Румянцева была, например, квартира «странников». Здоровеннейшие, опухшие от пьянства детины с косматыми бородами; сальные волосы по плечам лежат, ни гребня, ни мыла они никогда
не видывали. Это монахи небывалых монастырей, пилигримы, которые век свой ходят от Хитровки
до церковной паперти или
до замоскворецких купчих и обратно.
Здесь спи сколько влезет, пока брюхо хлеба
не запросит, здесь никто
не разбудит
до света пинком и руганью.
Настоящих сыщиков
до 1881 года
не было, потому что сыскная полиция как учреждение образовалась только в 1881 году.
— Вот спасибо! Век
не забуду… Ведь почин дороже денег… Теперь отыграюсь! Да! Сашку
до копья разыграли. Дали ему утром сотенный билет, он прямо на вокзал в Нижний… А Цапля завтра новую мельницу открывает, богатую.
Ну кто бы догадался! Так бы и прошла насмешка незаметно… Я видел этот номер «Будильника», внимания на него
не обратил
до тех пор, пока городовые
не стали отбирать журнал у газетчиков. Они все и рассказали.
Раз в неделю хозяйки кое-как моют и убирают свою квартиру или делают вид, что убирают, — квартиры загрязнены
до невозможности, и их
не отмоешь. Но есть хозяйки, которые никогда или, за редким исключением,
не больше двух раз в году убирают свои квартиры, населенные ворами, пьяницами и проститутками.
И действительно, кимряки стали работать по чести, о бумажных подметках вплоть
до турецкой войны 1877–1878 годов
не слышно было.
Такова была
до своего сноса в 1934 году Китайгородская стена, еще так недавно находившаяся в самом неприглядном виде. Во многих местах стена была совершенно разрушена, в других чуть
не на два метра вросла в землю, башни изуродованы поселившимися в них людьми, которые на стенах развели полное хозяйство: дачи
не надо!
Происходило это оттого, что никогда
не чищенная подземная клоака Неглинки, проведенная от Самотеки под Цветным бульваром, Неглинным проездом, Театральной площадью и под Александровским садом вплоть
до Москвы-реки,
не вмещала воды, переполнявшей ее в дождливую погоду.
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже
до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему
не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане
до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Тогда содержательницы притонов считались самыми благонамеренными в политическом отношении и пользовались особым попустительством полиции, щедро ими оплачиваемой, а охранное отделение
не считало их «опасными для государственного строя» и даже покровительствовало им вплоть
до того, что содержатели притонов и «мельниц» попадали в охрану при царских проездах.
К десяти часам утра я был уже под сретенской каланчой, в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и
не раз получал от него сведения для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил в московской полиции, дошел из городовых
до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.
— Считаю это за оскорбление. Вы брезгуете нами! Это у нас
не полагается. Пейте! Ну?
Не доводи
до греха, пей!
Он заказывал такие кушанья, что гурманы рты разевали и обжирались
до утра. Это был адвокат, еще молодой, но плотный мужчина,
не уступавший по весу сидевшим за столом. Недаром это был собиратель печатной и рукописной библиотеки по кулинарии. Про него ходили стихи...
Библиотека эта по завещанию поступила в музей. И старик Хлудов
до седых волос вечера проводил по-молодому, ежедневно за лукулловскими ужинами в Купеческом клубе, пока в 1882 году
не умер скоропостижно по пути из дома в клуб. Он ходил обыкновенно в высоких сапогах, в длинном черном сюртуке и всегда в цилиндре.
Тогда Черняев приехал в Москву к Хлудову, последний устроил ему и себе в канцелярии генерал-губернатора заграничный паспорт, и на лихой тройке, никому
не говоря ни слова, они вдвоем укатили из Москвы —
до границ еще распоряжение о невыпуске Черняева из России
не дошло.
Немало вышло из учеников С. И. Грибкова хороших художников. Время от времени он их развлекал, устраивал по праздникам вечеринки, где водка и пиво
не допускались, а только чай, пряники, орехи и танцы под гитару и гармонию. Он сам на таких пирушках
до поздней ночи сидел в кресле и радовался, как гуляет молодежь.
Взять листового табаку махорки десять фунтов, немного его подсушить (взять простой горшок, так называемый коломенский, и ступку деревянную) и этот табак класть в горшок и тереть,
до тех пор тереть, когда останется
не больше четверти стакана корешков, которые очень трудно трутся; когда весь табак перетрется, просеять его сквозь самое частое сито.
Соединить золу с табаком так: два стакана табаку и один стакан золы, ссыпать это в горшок, смачивая водой стакан с осьмою, смачивать
не сразу, а понемногу, и в это время опять тереть, и так тереть весь табак
до конца, выкладывая в одно место.
Еще задолго
до ресторана «Эрмитаж» в нем помещался разгульный трактир «Крым», и перед ним всегда стояли тройки, лихачи и парные «голубчики» по зимам, а в дождливое время часть Трубной площади представляла собой непроездное болото, вода заливала Неглинный проезд, но
до Цветного бульвара и
до дома Внукова никогда
не доходила.
Этому последнему каракозовцу немного
не удалось дожить
до каракозовской выставки в Музее Революции в 1926 году.
Особенно же славились ужины, на которые съезжалась кутящая Москва после спектаклей. Залы наполняли фраки, смокинги, мундиры и дамы в открытых платьях, сверкавших бриллиантами. Оркестр гремел на хорах, шампанское рекой… Кабинеты переполнены. Номера свиданий торговали вовсю! От пяти
до двадцати пяти рублей за несколько часов. Кого-кого там
не перебывало! И все держалось в секрете; полиция
не мешалась в это дело — еще на начальство там наткнешься!
И вместе с башней Троекуров начал строить свой дом, рядом с домом Голицына, чтобы «утереть ему нос», а материал, кстати, был под рукой — от Сухаревой башни. Проведал об этом Петр, назвал Троекурова казнокрадом, а все-таки в 1691 году рядом с домом Голицына появились палаты, тоже в два этажа. Потом Троекуров прибавил еще третий этаж со сводами в две с половиной сажени, чего
не было ни
до него, ни после.
— Имение большое,
не виден конец, а посередке дворец — два кола вбито, бороной покрыто, добра полны амбары, заморские товары, чего-чего нет, харчей запасы невпроед: сорок кадушек соленых лягушек, сорок амбаров сухих тараканов, рогатой скотины — петух да курица, а медной посуды — крест да пуговица. А рожь какая — от колоса
до колоса
не слыхать бабьего голоса!
А
до него Лубянская площадь заменяла собой и извозчичий двор: между домом Мосолова и фонтаном — биржа извозчичьих карет, между фонтаном и домом Шилова — биржа ломовых, а вдоль всего тротуара от Мясницкой
до Большой Лубянки — сплошная вереница легковых извозчиков, толкущихся около лошадей. В те времена
не требовалось, чтобы извозчики обязательно сидели на козлах. Лошади стоят с надетыми торбами, разнузданные, и кормятся.
А еще раньше, в 1854 году, но уже
не в «клоповнике», а в офицерских камерах гауптвахты содержался по обвинению в убийстве француженки Деманш А. В. Сухово-Кобылин, который здесь написал свою пьесу «Свадьба Кречинского»,
до сих пор
не сходящую со сцены.
За час
до начала скачек кофейная пустеет — все на ипподроме, кроме случайной, пришлой публики. «Играющие» уже больше
не появляются: с ипподрома — в клубы, в игорные дома их путь.
—
До сих пор одна из них, — рассказывал мне автор дневника и очевидец, — она уж и тогда-то
не молода была, теперь совсем старуха, я ей накладку каждое воскресенье делаю, — каждый раз в своем блудуаре со смехом про этот вечер говорит… «Да уж забыть пора», — как-то заметил я ей. «И што ты… Про хорошее лишний раз вспомнить приятно!»
Тут поднимались хлопоты о разрешении, даже печатались статьи в защиту клубной игры, подавались слезницы генерал-губернатору, где доказывалось, что игра
не вред, а чуть ли
не благодеяние, и опять играли
до нового протокола.
Здесь игра начиналась
не раньше двух часов ночи, и бывали случаи, что игроки засиживались в этой комнате вплоть
до открытия клуба на другой день, в семь часов вечера, и, отдохнув тут же на мягких диванах, снова продолжали игру.
Банкомет моргает и нервно тасует колоду, заглядывая вниз. Он ждет, пока дотасует
до бубнового туза. Раньше метать
не будет. Этот миллионер — честнейший из игроков, но он нервен и суеверен. И нервность его выражается в моргании, а иногда он двигает шеей, — это уж крайняя степень нервности.
Игроки сквозь густой дым едва добрались
до парадной лестницы, которая еще
не горела, и спустились вниз, в гардеробную, где в ожидании их волновались швейцары.
И является вопрос: за что могли
не избрать в члены клуба кандидата, то есть лицо, уже бывавшее в клубе около года
до баллотировки? Вернее всего, что за
не подходящие к тому времени взгляды, которые высказывались Чатским в «говорильне».
Конечно, и Чаадаев, о котором в связи с Английским клубом вспоминает Герцен в «Былом и думах», был бельмом на глазу, но исключить его было
не за что, хотя он тоже за свои сочинения был объявлен сумасшедшим, — но это окончилось благополучно, и Чаадаев неизменно, от юности
до своей смерти 14 апреля 1856 года, был членом клуба и, по преданиям, читал в «говорильне» лермонтовское стихотворение на смерть Пушкина. Читал — а его слушали «ничтожные потомки известной подлостью прославленных отцов…».
В семидесятых годах формы у студентов еще
не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество
до начала восьмидесятых годов, времени реакции.
Никогда
не были так шумны московские улицы, как ежегодно в этот день. Толпы студентов
до поздней ночи ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: «спьяна» и «Татьяна»! Это был беззаботно-шумный, гулящий день. И полиция, — такие она имела расчеты и указания свыше, — в этот день студентов
не арестовывала. Шпикам тоже было приказано
не попадаться на глаза студентам.
Этот титулярный советник был
не кто иной, как драматург, автор «Свадьбы Кречинского», Александр Васильевич Сухово-Кобылин, который и жил здесь
до 1859 года…
Устраивали такие пиры кондитеры на всякую цену — с холодными и с горячими блюдами, с генералом штатским и генералом военным, с «кавалерией» и «без кавалерии». Военные с обширной «кавалерией» на груди, иногда вплоть
до ленты через плечо, ценились очень дорого и являлись к богатому купечеству, конечно,
не «именитому», имевшему для пиров свои дворцы и «своих» же генералов.
Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть, и
до сего времени уцелела как памятник старины в том же виде. Никто
не обращал внимания на нее, а когда один газетный репортер написал об этом заметку в либеральную газету «Русские ведомости», то она напечатана
не была.
Храм Бахуса существовал
до Октябрьской революции. И теперь это тот же украшенный лепными работами двусветный зал, только у подъезда
не вызывает швейцар кучеров, а магазин всегда полон народа, покупающего необходимые для питания продукты.
Потом ни арака, ни брусничной
не стало!
До «жуликов» дожил! Дешево и сердито!..
Сразу узнал его — мы десятки раз встречались на разных торжествах и, между прочим, на бегах и скачках, где он нередко бывал, всегда во время антрактов скрываясь где-нибудь в дальнем углу, ибо, как он говорил: «
Не подобает бывать духовной особе на конском ристалище, начальство увидит, а я
до коней любитель!»
Кроме ряда кабинетов в трактире были две огромные залы, где на часы обеда или завтрака именитые купцы имели свои столы, которые
до известного часа никем
не могли быть заняты.
Единственный трактир «Саратов» был исключением: там никогда хозяева, ни прежде Дубровин, ни после Савостьянов,
не брали с половых, а
до самого закрытия трактира платили и половым и мальчикам по три рубля в месяц.
И как
не лезть, когда здесь все дешево: порции огромные, водка рубль бутылка, вина тоже от рубля бутылка, разные портвейны, мадеры, лиссабонские московской фабрикации, вплоть
до ланинского двухрублевого шампанского, про которое тут же и песню пели...
Закрыта кухня, закрыт буфет, и служит самолично только единственный хозяин ресторана, Василий Яковлевич, чуть
не молившийся на каждого из посетителей малого зала… Подавались только водка, пиво и холодные кушанья. Пивали иногда
до утра.
Актеры собирались в «Ливорно»
до тех пор, пока его
не закрыли. Тогда они стали собираться в трактире Рогова в Георгиевском переулке, на Тверской, вместе с охотнорядцами, мясниками и рыбниками. Вверху в этом доме помещалась библиотека Рассохина и театральное бюро…
Это самые тихие и чистенькие квартиры,
до отказа набитые мастерицами и ученицами, спавшими в мастерских вповалку, ходившими босиком, пока
не выйдут из учениц в мастерицы.
Все остальные обязаны были подвязывать колокольчик,
не доезжая
до Москвы.