Неточные совпадения
Показывается Ольга Петровна, идет, шатается как-то… Глаза заплаканы… В ворота… По
двору… Он за ней, догоняет
на узкой лестнице и окликает...
Самым страшным был выходящий с Грачевки
на Цветной бульвар Малый Колосов переулок, сплошь занятый полтинными, последнего разбора публичными домами. Подъезды этих заведений, выходящие
на улицу, освещались обязательным красным фонарем, а в глухих
дворах ютились самые грязные тайные притоны проституции, где никаких фонарей не полагалось и где окна завешивались изнутри.
Характерно, что
на всех таких
дворах не держали собак…
Послушав венгерский хор в трактире «Крым»
на Трубной площади, где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями, а по тем, которые ютятся в подвалах
на темных, грязных
дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
Когда я пересек
двор и подошел к входу в подвал, расположенному в глубине
двора, то услыхал приглашение
на французском языке и далее по-русски...
По этому магическому слову калитка отворилась, со
двора пахнуло зловонием, и мы прошли мимо дворника в тулупе, с громадной дубиной в руках,
на крыльцо флигеля и очутились в сенях.
Прохожих в эти театральные часы
на улице было мало. Чаще других пробегали бедно одетые студенты, возвращаясь в свое общежитие
на заднем
дворе купеческого особняка.
Еще с начала вечера во
двор особняка въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных парами кляч, для своей работы, которая разрешалась только по ночам. Эти «ночные брокары», прозванные так в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали содержимое черпаками
на длинных рукоятках и увозили за заставу. Работа шла. Студенты протискивались сквозь вереницы бочек, окруживших вход в общежитие.
Во
дворе дома Училища живописи во флигельке, где была скульптурная мастерская Волнухина, много лет помещалась столовка, занимавшая две сводчатые комнаты, и в каждой комнате стояли чисто-начисто вымытые простые деревянные столы с горами нарезанного черного хлеба. Кругом
на скамейках сидели обедавшие.
Лучший табак, бывший в моде, назывался «Розовый». Его делал пономарь, живший во
дворе церкви Троицы-Листы, умерший столетним стариком. Табак этот продавался через окошечко в одной из крохотных лавочек, осевших глубоко в землю под церковным строением
на Сретенке. После его смерти осталось несколько бутылок табаку и рецепт, который настолько своеобразен, что нельзя его не привести целиком.
Другую половину звали «Треисподняя», и в нее имели доступ только известные буфетчику и вышибалам, так сказать, заслуженные «болдохи»,
на манер того, как вельможи, «имеющие приезд ко
двору».
Трактир Егорова когда-то принадлежал Воронину, и
на вывеске была изображена ворона, держащая в клюве блин. Все лавки Охотного ряда были мясные, рыбные, а под ними зеленные подвалы. Задние двери лавок выходили
на огромный
двор — Монетный, как его называли издревле.
На нем были тоже одноэтажные мясные, живорыбные и яичные лавки, а посредине — двухэтажный «Монетный» трактир. В задней части
двора — ряд сараюшек с погребами и кладовыми, кишевшими полчищами крыс.
Осмотрев лавки, комиссия отправилась
на Монетный
двор.
Мосолов умер в 1914 году. Он пожертвовал в музей драгоценную коллекцию гравюр и офортов, как своей работы, так и иностранных художников. Его тургеневскую фигуру помнят старые москвичи, но редко кто удостаивался бывать у него. Целые дни он проводил в своем доме за работой, а иногда отдыхал с трубкой
на длиннейшем черешневом чубуке у окна, выходившего во
двор, где помещался в восьмидесятых годах гастрономический магазин Генералова.
Рядом с домом Мосолова,
на земле, принадлежавшей Консистории, [Консистория — зал собрания (лат.). В дореволюционной России коллегиальный совет, подчиненный архиерею.] был простонародный трактир «Углич». Трактир извозчичий, хотя у него не было
двора, где обыкновенно кормятся лошади, пока их владельцы пьют чай. Но в то время в Москве была «простота», которую вывел в половине девяностых годов обер-полицмейстер Власовский.
А до него Лубянская площадь заменяла собой и извозчичий
двор: между домом Мосолова и фонтаном — биржа извозчичьих карет, между фонтаном и домом Шилова — биржа ломовых, а вдоль всего тротуара от Мясницкой до Большой Лубянки — сплошная вереница легковых извозчиков, толкущихся около лошадей. В те времена не требовалось, чтобы извозчики обязательно сидели
на козлах. Лошади стоят с надетыми торбами, разнузданные, и кормятся.
В выходящем
на проезд доме помещался трактир Арсентьича, задний фасад которого выходил
на огромнейший
двор, тянувшийся почти до Златоустовского переулка.
Князь разрешил, и
на другой день Шпейер привез лорда, показал, в сопровождении дежурного чиновника, весь дом,
двор и даже конюшни и лошадей.
И действительно, пролетка сворачивает
на площадь, во
двор Тверской части, останавливается у грязного двухэтажного здания, внизу которого находится пожарный сарай, а верхний этаж занят секретной тюрьмой с камерами для политических и особо важных преступников.
После вечерней «зари» и до утренней генералов лишают церемониала отдания чести. Солдаты дремлют в караульном доме, только сменяясь по часам, чтобы стеречь арестантов
на двух постах: один под окнами «клоповника», а другой под окнами гауптвахты, выходящими тоже во
двор, где содержались в отдельных камерах арестованные офицеры.
Вдруг облачко дыма… сверкнул огонек… И зверски рвет часовой пожарную веревку, и звонит сигнальный колокол
на столбе посреди
двора… Тогда еще электрических звонков не было.
Восемь часов. Собирается публика. Артисты одеты. Пожарные в Петровском театре сидят
на заднем
дворе в тиковых полосатых куртках, загримированные неграми: лица, шеи и руки вычернены, как сапоги.
Черный хлеб, калачи и сайки ежедневно отправляли в Петербург к царскому
двору. Пробовали печь
на месте, да не выходило, и старик Филиппов доказывал, что в Петербурге такие калачи и сайки не выйдут.
Едва ли где-нибудь в столице был еще такой тихий и уютный уголок
на чистом воздухе, среди зелени и благоухающих цветов, хотя тишина и благоухание иногда нарушались беспокойным соседом —
двором и зданиями Тверской полицейской части, отделенной от садика низенькой стеной.
Так года два подряд каждое воскресенье мальчуган приводил
на веревке красивую и ласковую рыжую собаку по кличке Цезарь, дворняжку, которая жила
на извозчичьем дворе-трактире в Столешниковом переулке, и продавал ее.
Так же безучастно смотрели они в зимние ночи
на кучеров
на широком клубном
дворе, гревшихся вокруг костров.
Избрали для этой цели особую комиссию. Избранники додумались использовать пустой
двор возведением
на нем по линии Тверской, вместо стильной решетки и ворот с историческими львами, ряда торговых помещений.
После перестройки Малкиеля дом Белосельских прошел через много купеческих рук. Еще Малкиель совершенно изменил фасад, и дом потерял вид старинного дворца. Со времени Малкиеля весь нижний этаж с зеркальными окнами занимал огромный магазин портного Корпуса, а бельэтаж — богатые квартиры. Внутренность роскошных зал была сохранена. Осталась и беломраморная лестница, и выходивший
на парадный
двор подъезд, еще помнивший возок Марии Волконской.
Нашлись смельчаки, которые, несмотря
на охрану и стаю огромных степных овчарок во
дворе, все-таки ухитрялись проникнуть внутрь, чтобы потом рассказывать чудеса.
В два «небанных дня» работы было еще больше по разному домашнему хозяйству, и вдобавок хозяин посылал
на уборку
двора своего дома, вывозку мусора, чистку снега с крыши.
Готовясь жениться, произведенный в «молодцы» отправлялся
на Маросейку, где над воротами красовались ножницы, а во
дворе жил банный портной Иона Павлов.
В некоторых банях даже воровали городскую воду. Так, в Челышевских банях, к великому удивлению всех, пруд во
дворе, всегда полный воды, вдруг высох, и бани остались без воды. Но
на другой день вода опять появилась — и все пошло по-старому.
В центре города были излюбленные трактиры у извозчиков: «Лондон» в Охотном, «Коломна»
на Неглинной, в Брюсовском переулке, в Большом Кисельном и самый центральный в Столешниковом, где теперь высится дом № 6 и где прежде ходили стада кур и большой рыжий дворовый пес Цезарь сидел у ворот и не пускал оборванцев во
двор.
А то еще один из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова и не выходивших дня по два из кабинетов, раз приезжает ночью домой
на лихаче с приятелем. Ему отворяют ворота — подъезд его дедовского дома был со
двора, а
двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет...
Затворили ворота, сломали забор, и его степенство победоносно въехало во
двор, и
на другой день никакого раскаяния, купеческая удаль еще дальше разгулялась. Утром жена ему начинает выговор делать, а он
на нее с кулаками...
На Тверской, против Брюсовского переулка, в семидесятые и в начале восьмидесятых годов, почти рядом с генерал-губернаторским дворцом, стоял большой дом Олсуфьева — четырехэтажный, с подвальными этажами, где помещались лавки и винный погреб. И лавки и погребок имели два выхода:
на улицу и во
двор — и торговали
на два раствора.
В 1876 году здесь жил, еще будучи маленьким актером Малого театра, М. В. Лентовский: бедный номеришко,
на четвертом этаже, маленькие два окна, почти наравне с полом, выходившие во
двор, а имущества всего — одно пальтишко, гитара и пустые бутылки.
За вечно запертыми воротами был огромнейший
двор, внутри которого — ряд зданий самого трущобного вида. Ужас берет, когда посмотришь
на сводчатые входы с идущими под землю лестницами, которые вели в подвальные этажи с окнами, забитыми железными решетками.
Пришли
на площадь — и сразу за работу: скачки в гору, а потом, к полуночи, спать
на конный
двор.