Неточные совпадения
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли
к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись
к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут,
что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
И прямо — в «вагончик»,
к «княжне», которой дал слово,
что придет. Там произошла сцена ревности. Махалкин избил «княжну» до полусмерти. Ее отправили в Павловскую больницу, где она и умерла от побоев.
На другой день, придя в «Развлечение» просить аванс по случаю ограбления, рассказывал финал своего путешествия: огромный будочник, босой и в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его
к себе спиной и гаркнул: «Всякая сволочь по ночам будет беспокоить!» — и так наподдал ногой — спасибо,
что еще босой был, —
что Епифанов отлетел далеко в лужу…
Никого и ничего не боялся Рудников. Даже сам Кулаков, со своими миллионами, которого вся полиция боялась, потому
что «с Иваном Петровичем генерал-губернатор за ручку здоровался», для Рудникова был ничто. Он прямо являлся
к нему на праздник и, получив от него сотенную, гремел...
—
К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня отвели ему в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток, в плавание. Только
что приехал, и вызывают. Моряк он, всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
Если увидят, то знают,
что он уже их заметил — и, улуча удобную минуту, подбегают
к нему…
— Прямо плачу,
что не попал, а угодил
к Темному! Вот дело было! Сашку Утюга сегодня на шесть тысяч взяли…
Букинисты и антиквары (последних звали «старьевщиками») были аристократической частью Сухаревки. Они занимали место ближе
к Спасским казармам. Здесь не было той давки,
что на толкучке. Здесь и публика была чище: коллекционеры и собиратели библиотек, главным образом из именитого купечества.
Или развал: развалят нескончаемыми рядами на рогожах немудрый товар и торгуют кто
чем: кто рваной обувью, кто старым железом; кто ключи
к замкам подбирает и тут же подпиливает, если ключ не подходит.
Это типы, подходящие
к маклакам второй категории, и на них другой способ охоты приноровлен, потому
что эти продавцы — народ не совестливый и не трусливый, их и не запугаешь и не заговоришь.
Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил,
что сегодня рано на Старую площадь
к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
— Ну-к
что ж, уж глядеть так глядеть!
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря,
что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел
к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Тогда я прислонился
к дереву, стянул сапог и тотчас открыл причину боли: оказалось,
что мой маленький перочинный ножик провалился из кармана и сполз в сапог. Сунув ножик в карман, я стал надевать сапог и тут услышал хлюпанье по лужам и тихий разговор. Я притих за деревом. Со стороны Безымянки темнеет на фоне радужного круга от красного фонаря тихо движущаяся группа из трех обнявшихся человек.
— Да вот сейчас узнаем… — Он обратился
к приведшей меня «даме»: — Па-алковница,
что, кредитного свово,
что ли, привела?
—
Что еще там? — раздался позади меня голос, и из двери вышел человек в черном сюртуке, а следом за ним двое остановились на пороге, заглядывая
к нам.
— Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в театре, а он сейчас же за мной. Прихожу
к нему тайком в кабинет. Двери позатворяет, слышу — в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я, как краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу — только
что с почты — и говорит...
Умчались
к «Яру» подвыпившие за обедом любители «клубнички», картежники перебирались в игорные залы, а за «обжорным» столом в ярко освещенной столовой продолжали заседать гурманы, вернувшиеся после отдыха на мягких диванах и креслах гостиной, придумывали и обдумывали разные заковыристые блюда на ужин, а накрахмаленный повар в белом колпаке делал свои замечания и нередко одним словом разбивал кулинарные фантазии, не считаясь с тем,
что за столом сидела сплоченная компания именитого московского купечества.
Солдаты дивились на «вольного с тигрой», любили его за удаль и безумную храбрость и за то,
что он широко тратил огромные деньги, поил солдат и помогал всякому, кто
к нему обращался.
Женившись, он продолжал свою жизнь без изменения, только стал еще задавать знаменитые пиры в своем Хлудовском тупике, на которых появлялся всегда в разных костюмах: то в кавказском, то в бухарском, то римским полуголым гладиатором с тигровой шкурой на спине,
что к нему шло благодаря чудному сложению и отработанным мускулам и от
чего в восторг приходили московские дамы, присутствовавшие на пирах.
— Потому,
что я приказал
к рябчику пришить петушью ногу.
Швейцар знал, кого пустить, тем более
что подходившего
к двери еще раньше было видно в зеркале.
Он пошел
к Ляпину проситься в общежитие, но своим видом и озлобленно-дерзким разговором произвел на братьев такое впечатление,
что они отказали ему в приеме в общежитие.
Подозвали Волгужева. В отрепанном пиджаке, как большинство учеников того времени, он подошел
к генералгубернатору, который был выше его ростом на две головы, и взял его за пуговицу мундира,
что привело в ужас все начальство.
До образования ли, до наук ли таким художникам было, когда нет ни квартиры, ни платья, когда из сапог пальцы смотрят, а штаны такие,
что приходится задом
к стене поворачиваться.
Бывали случаи,
что является
к Моисеевне какой-нибудь хорошо одетый человек и сует ей деньги.
Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и середину огромнейшего «зала». Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок полу, мимо огромной плиты, где и жарится и варится,
к подобию буфета, где на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами,
что не мешает этому рому пополам с чаем делаться «пунштиком», любимым напитком «зеленых ног», или «болдох», как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем.
И здесь в эти примитивные игры проигрывают все,
что есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще тепленькое, только
что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих ходят барышники-портяночники, которые скупают тут же всякую мелочь, все же ценное и крупное поступает
к самому «Сатане» — так зовут нашего хозяина, хотя его никогда никто в лицо не видел. Всем делом орудуют буфетчик и два здоровенных вышибалы — они же и скупщики краденого.
После революции лавки Охотного ряда были снесены начисто, и вместо них поднялось одиннадцатиэтажное здание гостиницы «Москва»; только и осталось от Охотного ряда,
что два древних дома на другой стороне площади. Сотни лет стояли эти два дома, покрытые грязью и мерзостью, пока комиссия по «Старой Москве» не обратила на них внимание, а Музейный отдел Главнауки не приступил
к их реставрации.
И громыхают по булыжным мостовым на железных шинах пожарные обозы так,
что стекла дрожат, шкафы с посудой ходуном ходят, и обыватели бросаются
к окнам или на улицу поглядеть на каланчу.
В свободное от пожаров время они ходили
к ним в гости, угощались на кухне, и хозяйки на них смотрели как на своих людей, зная,
что не прощелыга какой-нибудь, а казенный человек, на которого положиться можно.
Черный хлеб, калачи и сайки ежедневно отправляли в Петербург
к царскому двору. Пробовали печь на месте, да не выходило, и старик Филиппов доказывал,
что в Петербурге такие калачи и сайки не выйдут.
Слуги, не понимая, в
чем дело, притащили
к начальству испуганного Филиппова.
Завсегдатаи «вшивой биржи». Их мало кто знал, зато они знали всех, но у них не было обычая подавать вида,
что они знакомы между собой. Сидя рядом, перекидывались словами, иной подходил
к занятому уже столу и просил, будто у незнакомых, разрешения сесть. Любимое место подальше от окон, поближе
к темному углу.
В субботу, 24 сентября,
к Д. И. Филиппову явилась депутация от рабочих и заявила,
что с воскресенья они порешили забастовать.
Полицмейстер ввел роту солдат в кофейную, потребовал топоры и ломы — разбивать баррикады, которых не было, затем повел солдат во двор и приказал созвать
к нему всех рабочих, предупредив,
что, если они не явятся, он будет стрелять.
Хозяева вставали в семь часов пить чай. Оба злые. Хозяин чахоточный. Били
чем попало и за все, — все не так. Пороли розгами, привязавши
к скамье. Раз после розог два месяца в больнице лежал — загноилась спина… Раз выкинули зимой на улицу и дверь заперли. Три месяца в больнице в горячке лежал…
Иногда благоухание цветов прорывала струйка из навозных куч около конюшен, от развешанного мокрого платья пожарных, а также из всегда открытых окон морга, никогда почти не пустовавшего от «неизвестно кому принадлежащих трупов», поднятых на улицах жертв преступлений, ожидающих судебно-медицинского вскрытия. Морг возвышался рядом со стенкой сада… Но
к этому все так привыкли,
что и внимания не обращали.
По одному виду можно было понять,
что каждому из них ничего не стоит остановить коня на полном карьере, прямо с седла ринуться на матерого волка, задержанного на лету доспевшей собакой, налечь на него всем телом и железными руками схватить за уши, придавить
к земле и держать, пока не сострунят.
Третий собеседник, Николай Михайлович Левачев, городской инженер, известный перестройкой подземной Неглинки, в это время, не обращая ни на
что никакого внимания, составлял на закуску
к водке свой «Левачевский» салат, от которого глаза на лоб лезли.
И является вопрос: за
что могли не избрать в члены клуба кандидата, то есть лицо, уже бывавшее в клубе около года до баллотировки? Вернее всего,
что за не подходящие
к тому времени взгляды, которые высказывались Чатским в «говорильне».
В письме
к А. С. Пушкину в 1831 году: «…я бываю иногда — угадайте где? В Английском клубе! Вы мне говорили,
что Вам пришлось бывать там; а я бы Вас встречал там, в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колонн, в тени прекрасных деревьев…»
Несколько членов этой комиссии возмутились нарушением красоты дворца и падением традиций. Подали особое мнение, в котором, между прочим, было сказано,
что «клубу не подобает пускаться в рискованные предприятия, совсем не подходящие
к его традициям», и закончили предложением «не застраивать фасада дома, дабы не очутиться на задворках торговых помещений».
Еще есть и теперь в живых люди, помнящие «Татьянин день» в «Эрмитаже», когда В. А. Гольцева после его речи так усиленно «качали»,
что сюртук его оказался разорванным пополам; когда после Гольцева так же энергично чествовали А. И. Чупрова и даже разбили ему очки, подбрасывая его
к потолку, и как, тотчас после Чупрова, на стол вскочил косматый студент в красной рубахе и порыжелой тужурке, покрыл шум голосов неимоверным басом, сильно ударяя на «о», по-семинарски...
Портвейн 211-й и 113-й… Коньяк 184… Коньяк «финь-шампань» 195… Ярлык и розовый, и черный, и белый… Точно скопировано у Депре… Ну, кто будет вглядываться,
что Ц. Депре, а не
К. Депре, кто разберет,
что у
К. Депре орел на ярлыке, а у Ц. Депре ворона без короны, сразу и не разглядишь…
Когда дотанцуются до усталости, идут
к свадебному обеду, который сразу делается шумным, потому
что буфет уже сделал свое дело.
Домом по очереди владели купцы Носовы, Ланины, Морозовы, и в конце девяностых годов его приобрел петербургский миллионер Елисеев, колониалыцик и виноторговец, и приступил
к перестройке. Архитектор, привезенный Елисеевым, зашил весь дом тесом,
что было для Москвы новинкой, и получился гигантский деревянный ящик, настолько плотный,
что и щелочки не осталось.
А
что к Фирсанову попало — пиши пропало! Фирсанов давал деньги под большие, хорошие дома — и так подведет,
что уж дом обязательно очутится за ним. Много барских особняков и доходных домов сделалось его добычей. В то время, когда А. П. Чехова держал за пуговицу Сергиенко, «Сандуны» были еще только в залоге у Фирсанова, а через год перешли
к нему…
Широко и весело зажила Вера Ивановна на Пречистенке, в лучшем из своих барских особняков, перешедших
к ней по наследству от отца. У нее стали бывать и золотая молодежь, и модные бонвиваны — львы столицы, и дельные люди, вплоть до крупных судейских чинов и адвокатов. Большие коммерческие дела после отца Вера Ивановна вела почти
что лично.
Как-то один знакомый, знавший,
что я изучаю москвичей, пригласил меня в гости
к своему родственнику — банщику.