Неточные совпадения
Наконец по общему соглашению устанавливалась цена, хотя нанимали одного извозчика
и в один
конец.
«Кулаковкой» назывался не один дом, а ряд домов в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью
и Свиньинским переулком. Лицевой дом, выходивший узким
концом на площадь, звали «Утюгом». Мрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался «Сухой овраг», а все вместе — «Свиной дом». Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему
и переулок назвали. Отсюда
и кличка обитателей: «утюги»
и «волки Сухого оврага».
Уже много лет спустя выяснилось, что пушка для Смолина была украдена другая, с другого
конца кремлевской стены послушными громилами, принесена на Антроповы ямы
и возвращена в Кремль, а первая так
и исчезла.
Эти приемы всегда имели успех:
и сконфуженный студент,
и горемыка-мать,
и купчиха уступали свои вещи за пятую часть стоимости, только видавший виды чиновник равнодушно твердит свое да еще заступается за других, которых маклаки собираются обжулить. В
конце концов, он продает свой собачий воротник за подходящую цену, которую ему дают маклаки, чтобы только он «не отсвечивал».
Только с уничтожением толкучки в
конце восьмидесятых годов очистилась Старая площадь,
и «Шипов дом» принял сравнительно приличный вид.
Я как-то шел по Неглинной
и против Государственного банка увидал посреди улицы деревянный барак, обнесенный забором, вошел в него, встретил инженера, производившего работы, — оказалось, что он меня знал
и на мою просьбу осмотреть работы изъявил согласие. Посредине барака зияло узкое отверстие, из которого торчал
конец лестницы.
На другой день я читал мою статью уже лежа в постели при высокой температуре, от гриппа я в
конце концов совершенно оглох на левое ухо, а потом
и правое оказалось поврежденным.
Я шагал в полной тишине среди туманных призраков
и вдруг почувствовал какую-то странную боль в левой ноге около щиколотки; боль эта стала в
конце концов настолько сильной, что заставила меня остановиться. Я оглядывался, куда бы присесть, чтоб переобуться, но скамейки нигде не было видно, а нога болела нестерпимо.
Придумываешь эффектный
конец, соль оригинала заменяешь сальцем,
и пьеса готова.
Еще в
конце шестидесятых годов он отправился в Среднюю Азию, в только что возникший город Верный, для отыскания новых рынков
и застрял там, проводя время на охоте на тигров.
На дворе огромного владения Ляпиных сзади особняка стояло большое каменное здание, служившее когда-то складом под товары,
и его в
конце семидесятых годов Ляпины перестроили в жилой дом, открыв здесь бесплатное общежитие для студентов университета
и учеников Училища живописи
и ваяния.
Хозяйка
и две ее знакомые дамы заняли места в
конце стола.
Соединить золу с табаком так: два стакана табаку
и один стакан золы, ссыпать это в горшок, смачивая водой стакан с осьмою, смачивать не сразу, а понемногу,
и в это время опять тереть,
и так тереть весь табак до
конца, выкладывая в одно место.
В
конце прошлого столетия при канализационных работах наткнулись на один из таких ходов под воротами этого дома, когда уже «Ада» не было, а существовали лишь подвальные помещения (в одном из них помещалась спальня служащих трактира, освещавшаяся
и днем керосиновыми лампами).
Уже в
конце восьмидесятых годов он появился в Москве
и сделался постоянным сотрудником «Русских ведомостей» как переводчик, кроме того, писал в «Русской мысли». В Москве ему жить было рискованно,
и он ютился по маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал в Москву, останавливаясь у друзей. В редакции, кроме самых близких людей, мало кто знал его прошлое, но с друзьями он делился своими воспоминаниями.
Вмиг разменяет, сочтет на глазах гостя, тот положит в карман,
и делу
конец.
Мосолов, сам тамбовский помещик, сдал дом под номера какому-то земляку-предпринимателю, который умер в
конце восьмидесятых годов, но
и его преемник продолжал хранить традиции первого.
Мы пролезли в пролом, спустились на четыре ступеньки вниз, на каменный пол; здесь подземный мрак еще боролся со светом из проломанного потолка в другом
конце подземелья. Дышалось тяжело… Проводник мой вынул из кармана огарок свечи
и зажег… Своды… кольца… крючья…
В
конце семидесятых годов в Москве работала шайка «червонных валетов», блестящих мошенников, которые потом судились окружным судом
и были осуждены
и сосланы все, кроме главы, атамана Шпейера, который так
и исчез навеки неведомо куда.
В
конце прошлого века о правилах уличного движения в столице
и понятия не имели: ни правой, ни левой стороны не признавали, ехали — кто как хотел, сцеплялись, кувыркались… Круглые сутки стоял несмолкаемый шум.
В Петровском парке в это время было два театра: огромный деревянный Петровский, бывший казенный, где по временам, с разрешения Арапова, по праздникам играла труппа А. А. Рассказова,
и летний театр Немецкого клуба на другом
конце парка, на дачах Киргофа.
Делалось это под видом сбора на «погорелые места». Погорельцы, настоящие
и фальшивые, приходили
и приезжали в Москву семьями. Бабы с ребятишками ездили в санях собирать подаяние деньгами
и барахлом, предъявляя удостоверения с гербовой печатью о том, что предъявители сего едут по сбору пожертвований в пользу сгоревшей деревни или села. Некоторые из них покупали особые сани, с обожженными
концами оглоблей, уверяя, что они только сани
и успели вырвать из огня.
На Тверской, против Леонтьевского переулка, высится здание бывшего булочника Филиппова, который его перестроил в
конце столетия из длинного двухэтажного дома, принадлежавшего его отцу, популярному в Москве благодаря своим калачам
и сайкам.
Конец этому положил Артемьев, открывший обширный мужской зал на Страстном бульваре
и опубликовавший: «Бритье 10 копеек с одеколоном
и вежеталем. На чай мастера не берут».
И средняя публика переполняла его парикмахерскую, при которой он также открыл «депо пиявок».
А в
конце прошлого столетия здесь стоял старинный домище Челышева с множеством номеров на всякие цены, переполненных Великим постом съезжавшимися в Москву актерами. В «Челышах» останавливались
и знаменитости, занимавшие номера бельэтажа с огромными окнами, коврами
и тяжелыми гардинами,
и средняя актерская братия — в верхних этажах с отдельным входом с площади, с узкими, кривыми, темными коридорами, насквозь пропахшими керосином
и кухней.
Отыскали новое помещение, на Мясницкой. Это красивый дом на углу Фуркасовского переулка. Еще при Петре I принадлежал он Касимовскому царевичу, потом Долгорукову, умершему в 1734 году в Березове в ссылке, затем Черткову, пожертвовавшему свою знаменитую библиотеку городу,
и в
конце концов купчиха Обидина купила его у князя Гагарина, наследника Чертковых,
и сдала его под Кружок.
На другом
конце стола прилизанный, с английским пробором на лысеющей голове скаковой «джентльмен», поклонник «карт, женщин
и лошадей», весь занят игрой. Он соображает, следит за каждой картой, рассматривает каждую полоску ее крапа, когда она еще лежит в ящике под рукой банкомета,
и ставит то мелко, то вдруг большой куш
и почти всегда выигрывает.
В
конце девяностых годов была какая-то политическая демонстрация, во время которой от дома генерал-губернатора расстреливали
и разгоняли шашками жандармы толпу студентов
и рабочих. При появлении демонстрации все магазины, конечно, на запор.
Первый дом назывался между своими людьми «Чебышевская крепость», или «Чебыши», а второй величали «Адом». Это — наследие нечаевских времен. Здесь в
конце шестидесятых годов была штаб-квартира, где жили студенты-нечаевцы
и еще раньше собирались каракозовцы, члены кружка «Ад».
Третий дом на этой улице, не попавший в руки купечества, заканчивает правую сторону Большой Дмитровки, выходя
и на бульвар. В
конце XVIII века дом этот выстроил ротмистр Талызин, а в 1818 году его вдова продала дом Московскому университету. Ровно сто лет, с 1818 по 1918 год, в нем помещалась университетская типография, где сто лет печатались «Московские ведомости».
Продолжением этого сада до Путинковского проезда была в те времена грязная Сенная площадь, на которую выходил ряд домов от Екатерининской больницы до Малой Дмитровки, а на другом ее
конце, рядом со Страстным монастырем, был большой дом С. П. Нарышкиной. В шестидесятых годах Нарышкина купила Сенную площадь, рассадила на ней сад
и подарила его городу, который
и назвал это место Нарышкинским сквером.
Но в
конце концов ее обобрало католическое духовенство,
и она умерла в бедности.
Домом по очереди владели купцы Носовы, Ланины, Морозовы,
и в
конце девяностых годов его приобрел петербургский миллионер Елисеев, колониалыцик
и виноторговец,
и приступил к перестройке. Архитектор, привезенный Елисеевым, зашил весь дом тесом, что было для Москвы новинкой,
и получился гигантский деревянный ящик, настолько плотный, что
и щелочки не осталось.
Становилось шумнее. Запивая редкостные яства дорогими винами, гости пораспустились. После тостов, сопровождавшихся тушами оркестра, вдруг какой-то подгулявший гость встал
и потребовал слова. Елисеев взглянул, сделал нервное движение, нагнулся к архиерею
и шепнул что-то на ухо. Архиерей мигнул сидевшему на
конце стола протодьякону, не спускавшему глаз со своего владыки.
Какой был в дальнейшем разговор у Елисеева с акцизным, неизвестно, но факт тот, что всю ночь кипела работа: вывеска о продаже вина перенесена была в другой
конец дома, выходящий в Козицкий переулок,
и винный погреб получил отдельный ход
и был отгорожен от магазина.
Вода, жар
и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка — тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них
и теперь стоят, как были,
и в тех же домах, как
и в
конце прошлого века, только публика в них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет,
и память о них скоро совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.
«Мыльная» бани полна пара; на лавке лежит грузное, красное, горячее тело, а возле суетится цирюльник с ящиком сомнительной чистоты, в котором находится двенадцать банок, штуцер
и пузырек с керосином. В пузырек опущена проволока, на
конце которой пробка.
И каждый раз, как, бывало, увижу кудрявцовскую карамельку в цветной бумажке, хвостик с одного
конца, так
и вспомню моего учителя.
Сам Красовский был тоже любитель этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее время, в
конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил время на «Голубятне», а если являлся в трактир, то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы,
и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое дно», за долги перешел в другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.
Там, где до 1918 года было здание гостиницы «Националь», в
конце прошлого века стоял дом постройки допетровских времен, принадлежавший Фирсанову,
и в нижнем этаже его был излюбленный палаточными торговцами Охотного ряда трактир «Балаклава» Егора Круглова.
Старик Щербаков был истинным другом актеров
и в минуту безденежья, обычно к
концу Великого поста, кроме кредита по ресторану, снабжал актеров на дорогу деньгами,
и никто не оставался у него в долгу.
И когда, к
концу поста, у актеров иссякали средства, они питались только такими расстегаями.
Их звали «фалаторы», они скакали в гору, кричали на лошадей, хлестали их
концом повода
и хлопали с боков ногами в сапожищах, едва влезавших в стремя.
И бывали случаи, что «фалатор» падал с лошади. А то лошадь поскользнется
и упадет, а у «фалатора» ноги в огромном сапоге или, зимнее дело, валенке — из стремени не вытащишь. Никто их не учил ездить, а прямо из деревни сажали на коня — езжай! А у лошадей были нередко разбиты ноги от скачки в гору по булыгам мостовой,
и всегда измученные
и недокормленные.