Неточные совпадения
После войны 1812 года, как только стали возвращаться
в Москву москвичи и
начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ,
в котором объявил, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто
в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз
в неделю,
в воскресенье,
в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
С восьмидесятых годов, когда
в Москве
начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые
в те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не из типов, искавших «на грош пятаков».
В следующей комнате огромная коллекция редчайших икон,
начиная с икон строгановского письма, кончая иконами, уцелевшими чуть не со времен гонения на христиан.
Об этом ларце
в воскресенье заговорили молчаливые раритетчики на Сухаревке. Предлагавший двести рублей на другой день подсылал своего подручного купить его за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А Сухаревка, обиженная, что
в этом музее даром ничего не укупишь,
начала «колокола лить».
— Рррра-ррр-ра-а! К
началу! У нас Юлия Пастраны [Женщина с бородой, которую
в то время показывали
в цирках и балаганах.] — двоюродная внучка от облизьяны! Дыра на боку, вся
в шелку!.. — И пойдет и пойдет…
И вот, когда полиция после полуночи окружила однажды дом для облавы и заняла входы,
в это время возвращавшиеся с ночной добычи «иваны» заметили неладное, собрались
в отряды и ждали
в засаде. Когда полиция
начала врываться
в дом, они, вооруженные, бросились сзади на полицию, и началась свалка. Полиция, ворвавшаяся
в дом, встретила сопротивление портяночников изнутри и налет «Иванов» снаружи. Она позорно бежала, избитая и израненная, и надолго забыла о новой облаве.
Начиная с полдня являются открыто уже не продающие ничего, а под видом покупки проходят
в лавочки, прилепленные
в Китайской стене на Старой площади, где, за исключением двух-трех лавочек, все занимаются скупкой краденого.
Тут полковница перебила его и, пересыпая речь безграмотными французскими фразами,
начала рассказывать, как ее выдали подростком еще за старика, гарнизонного полковника, как она с соседом-помещиком убежала за границу, как тот ее
в Париже бросил, как впоследствии она вернулась домой, да вот тут
в Безымянке и очутилась.
Я долго не понимал сначала, чего он, собственно, хочет, а он
начал мне способы переделки объяснять, и так-то образно, что я сразу постиг,
в чем дело.
— Ну-с, так через неделю чтобы пьеса была у меня. Неделя — это только для
начала, а там надо будет пьесы
в два дня перешивать.
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке
начинали съезжаться извозчики, становились
в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие
в столицу только на зиму, платили «халтуру» полиции.
Еще с
начала вечера во двор особняка въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных парами кляч, для своей работы, которая разрешалась только по ночам. Эти «ночные брокары», прозванные так
в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали содержимое черпаками на длинных рукоятках и увозили за заставу. Работа шла. Студенты протискивались сквозь вереницы бочек, окруживших вход
в общежитие.
Ну вот, я и удумал, да так уж и
начал делать: дам приказчику три копейки и скажу: «Вот тебе три копейки, добавь свои две, пойди
в трактир, закажи чайку и пей
в свое удовольствие, сколько хочешь».
На другой день
в том же своем единственном пиджаке он явился
в роскошную квартиру против дома генералгубернатора и
начал писать одновременно с нее и с ее дочери.
С каждой рюмкой компания оживлялась, чокались, пили, наливали друг другу, шумели, и один из ляпинцев, совершенно пьяный,
начал даже очень громко «родителей поминать». Более трезвые товарищи его уговорили уйти, швейцар помог одеться, и «Атамоныч» побрел
в свою «Ляпинку», благо это было близко. Еще человек шесть «тактично» выпроводили таким же путем товарищи, а когда все было съедено и выпито, гости понемногу стали уходить.
Это уже
в новом помещении,
в особняке на Большой Молчановке, когда на «среды» стало собираться по сто и более участников и гостей. А там,
в Савеловском переулке, было еще только
начало «сред».
У С. И. Грибкова
начал свою художественную карьеру и Н. И. Струнников, поступивший к нему
в ученики четырнадцатилетним мальчиком. Так же как и все, был «на побегушках», был маляром, тер краски, мыл кисти, а по вечерам учился рисовать с натуры. Раз С. И. Грибков послал ученика Струнникова к антиквару за Калужской заставой реставрировать какую-то старую картину.
Н. И. Струнников, сын крестьянина, пришел
в город без копейки
в кармане и добился своего не легко. После С. И. Грибкова он поступил
в Училище живописи и
начал работать по реставрации картин у известного московского парфюмера Брокара, владельца большой художественной галереи.
Ученические выставки бывали раз
в году — с 25 декабря по 7 января. Они возникли еще
в семидесятых годах, но особенно стали популярны с
начала восьмидесятых годов, когда на них уже обозначились имена И. Левитана, Архипова, братьев Коровиных, Святославского, Аладжалова, Милорадовича, Матвеева, Лебедева и Николая Чехова (брата писателя).
В те годы курение папирос только
начинало вытеснять нюхательный табак, но все же он был еще долго
в моде.
Первая половина шестидесятых годов была
началом буйного расцвета Москвы,
в которую устремились из глухих углов помещики проживать выкупные платежи после «освободительной» реформы.
Так было до
начала девяностых годов. Тогда еще столбовое барство чуралось выскочек из чиновного и купеческого мира. Те пировали
в отдельных кабинетах.
Мундирные «вась-сияси»
начали линять. Из титулованных «вась-сиясей» штабс-капитана разжаловали
в просто барина… А там уж не то что лихачи, а и «желтоглазые» извозчики, даже извозчики-зимники на своих клячах за барина считать перестали — «Эрмитаж» его да и многих его собутыльников «поставил на ноги»…
Начиная с лестниц, ведущих
в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляного краскою; по углам на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала… колоды для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно, туши вешаются на ржавые железные невылуженные крючья, служащие при лавках одеты
в засаленное платье и грязные передники, а ножи
в неопрятном виде лежат
в привешанных к поясу мясников грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому, никогда не чистятся…
Так же Мальчик и амбар грачевский очистил… Стали к Грачеву обращаться соседи — и Мальчик
начал отправляться на гастроли, выводить крыс
в лавках. Вслед за Грачевым завели фокстерьеров и другие торговцы, чтобы охранять первосортные съестные припасы, которых особенно много скоплялось перед большими праздниками, когда богатая Москва швырялась деньгами на праздничные подарки и обжорство.
И вместе с башней Троекуров
начал строить свой дом, рядом с домом Голицына, чтобы «утереть ему нос», а материал, кстати, был под рукой — от Сухаревой башни. Проведал об этом Петр, назвал Троекурова казнокрадом, а все-таки
в 1691 году рядом с домом Голицына появились палаты, тоже
в два этажа. Потом Троекуров прибавил еще третий этаж со сводами
в две с половиной сажени, чего не было ни до него, ни после.
В 1877 году здесь сидел «шлиссельбуржец» Николай Александрович Морозов. Спичкой на закоптелой стене камеры им было написано здесь первое стихотворение, положившее
начало его литературному творчеству...
В старину пожарных, кроме борьбы с огнем, совали всюду,
начиная от вытаскивания задохшихся рабочих из глубоких колодцев или отравленных газом подвалов до исправления обязанностей санитаров. И все это без всяких предохранительных средств!
В дни бегов и скачек, часа за два до
начала, кофейная переполняется разнокалиберной публикой с беговыми и скаковыми афишами
в руках. Тут и купцы, и чиновники, и богатая молодежь — все заядлые игроки
в тотализатор.
За час до
начала скачек кофейная пустеет — все на ипподроме, кроме случайной, пришлой публики. «Играющие» уже больше не появляются: с ипподрома —
в клубы,
в игорные дома их путь.
В 1879 году мальчиком
в Пензе при театральном парикмахере Шишкове был ученик, маленький Митя. Это был любимец пензенского антрепренера
В. П. Далматова, который единственно ему позволял прикасаться к своим волосам и учил его гриму. Раз
В. П. Далматов
в свой бенефис поставил «Записки сумасшедшего» и приказал Мите приготовить лысый парик. Тот принес на спектакль мокрый бычий пузырь и
начал напяливать на выхоленную прическу Далматова… На крик актера
в уборную сбежались артисты.
Начиная от «Челышей» и кончая «Семеновной», с первой недели поста актеры жили весело. У них водились водочка, пиво, самовары, были шумные беседы…
Начиная с четвертой —
начинало стихать. Номера постепенно освобождались: кто уезжал
в провинцию, получив место, кто соединялся с товарищем
в один номер.
Начинали коптить керосинки: кто прежде обедал
в ресторане, стал варить кушанье дома, особенно семейные.
Как-то
в память этого объединявшего артистический мир учреждения
В. А. Михайловский предложил устраивать время от времени артистические ужины, а для
начала в ближайшую субботу собраться
в Большой Московской гостинице.
Горячо взялся Лазарев за дело, и
в первый же месяц касса клуба
начала пухнуть от денег. Но главным образом богатеть
начал клуб на Тверской,
в доме, где был когда-то «Пушкинский театр» Бренко.
«Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими
в ералаш, повернувшись
в инфернальной, где уж знаменитый „Пучин“
начал свою партию против „компании“, постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал
в своего шара, и, заглянув
в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился
в комнату, где собирались умные люди разговаривать».
Часы
в этот момент
начинают бить девять.
Льва Голицына тоже недолюбливали
в Английском клубе за его резкие и нецензурные по тому времени (
начало восьмидесятых годов) речи. Но Лев Голицын никого не боялся. Он ходил всегда, зиму и лето,
в мужицком бобриковом широченном армяке, и его огромная фигура обращала внимание на улицах.
В таком виде клуб влачил свое существование до
начала 1918 года, когда самый клуб захватило и использовало для своих нужд какое-то учреждение.
Наконец, 12 ноября 1922 года
в обновленных залах бывшего Английского клуба открывается торжественно выставка «Красная Москва»,
начало Музея Революции. Это — первая выставка,
начало революционного Музея
в бывшем «храме праздности».
К
началу учебного года на воротах каждого дома висели билетики — объявления о сдаче комнат внаймы.
В половине августа эти билетики мало-помалу
начинали исчезать.
В семидесятых годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до
начала восьмидесятых годов, времени реакции.
Ровно
в полдень,
в назначенный час открытия, двери магазина отворились, и у входа появился громадный швейцар.
Начали съезжаться гости, сверкая орденами и лентами, военное начальство, штатские генералы
в белых штанах и плюмажных треуголках, духовенство
в дорогих лиловых рясах. Все явились сюда с какого-то официального богослужения
в Успенском соборе. Некоторые, впрочем, заезжали домой и успели переодеться. Елисеев ловко воспользовался торжественным днем.
С самого
начала судебной реформы
в кремлевском храме правосудия, здании судебных установлений, со дня введения судебной реформы
в 1864–1866 годы стояла она. Статуя такая, как и подобает ей быть во всем мире: весы, меч карающий и толстенные томы законов. Одного только не оказалось у богини, самого главного атрибута — повязки на глазах.
Начав брать по копейке за веник, хозяева нажили огромные деньги, а улучшений
в «простонародных» банях не завели никаких.
Приготовив все банки, цирюльник зажигал пробку и при помощи ее
начинал ставить банки. Через две-три минуты банка втягивала
в себя на сантиметр и более тело.
Алексей Федорович
начал «пылить» на бега
в шарабане со своим Ленькой, который был и конюх и кучер.
Конюхи из трактира к
началу бегов отвозили хозяев
в полтиничные места беговой беседки, тогда еще деревянной, а сами, стоя на шарабанах, смотрели через забор на бега, знали каждую лошадь, обсуждали шансы выигрыша и даже играли
в тотализатор, складываясь по двугривенному — тогда еще тотализатор был рублевый.
Цитирую его «Путешествие
в Арзрум»: «…Гасан
начал с того, что разложил меня на теплом каменном полу, после чего он
начал ломать мне члены, вытягивать суставы, бить меня сильно кулаком: я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение (азиатские банщики приходят иногда
в восторг, вспрыгивают вам на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут на спине вприсядку).
И залез я на высокий на полок,
В мягкий, вольный, во малиновый парок.
Начал веничком я париться,
Шелковистым, хвостистым жариться.
Иногда позволял себе отступление, заменяя расстегаи байдаковским пирогом — огромной кулебякой с начинкой
в двенадцать ярусов, где было все,
начиная от слоя налимьей печенки и кончая слоем костяных мозгов
в черном масле.