Неточные совпадения
Я — москвич! Сколь счастлив тот, кто может произнести это слово, вкладывая
в него
всего себя. Я — москвич!
— Эту лошадь — завтра
в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не будет… На той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато
в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так
все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар
в Москву и половину лошадей распродадут…
У Ильинских ворот он указал на широкую площадь. На ней стояли десятки линеек с облезлыми крупными лошадьми. Оборванные кучера и хозяева линеек суетились. Кто торговался с нанимателями, кто усаживал пассажиров:
в Останкино, за Крестовскую заставу,
в Петровский парк, куда линейки совершали правильные рейсы. Одну линейку занимал синодальный хор, певчие переругивались басами и дискантами на
всю площадь.
Все ломовые собирались
в круг, и
в чью-нибудь шапку каждый бросал медную копейку, как-нибудь меченную.
Пока мой извозчик добивался ведра
в очереди, я на
все успел насмотреться, поражаясь суете, шуму и беспорядочности этой самой тогда проезжей площади Москвы… Кстати сказать, и самой зловонной от стоянки лошадей.
Грохот трамваев.
Вся расцвеченная, площадь то движется вперед, то вдруг останавливается, и тысячи людских голов поднимают кверху глаза: над Москвой мчатся стаи самолетов — то гусиным треугольником, то меняя построение, как стеклышки
в калейдоскопе.
Двух — и трехэтажные дома вокруг площади
все полны такими ночлежками,
в которых ночевало и ютилось до десяти тысяч человек.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал
в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали
все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их, переодевались вместо сапог
в лапти или опорки, а из костюмов —
в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
В «Пересыльном» собирались бездомники, нищие и барышники,
в «Сибири» — степенью выше — воры, карманники и крупные скупщики краденого, а выше
всех была «Каторга» — притон буйного и пьяного разврата, биржа воров и беглых.
Мрачное зрелище представляла собой Хитровка
в прошлом столетии.
В лабиринте коридоров и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих
в ночлежки
всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться
в эти мрачные бездны.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти
в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали
в лицо
всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них:
все равно свои донесут, что
в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Правда ли, что ты знаешь
в лицо
всех беглых преступников на Хитровке и не арестуешь их?
— Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать —
все одно возьму. Не спрашивают — ваше счастье, ночуйте. Я не за тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы
в окна не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?
«Кулаковкой» назывался не один дом, а ряд домов
в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком. Лицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали «Утюгом». Мрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался «Сухой овраг», а
все вместе — «Свиной дом». Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: «утюги» и «волки Сухого оврага».
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму отправят
в места приписки,
в ближайшие уезды, а они через неделю опять
в Москве. Придут этапом
в какой-нибудь Зарайск, отметятся
в полиции и
в ту же ночь обратно. Нищие и барышники
все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и на другой день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги
всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и
в то же время сами подучивались у взрослых «работе».
Они ютились больше
в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек
в глубине владения Румянцева.
В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то
в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась
в «вагончик» и пропивала
все свои сбережения.
В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Дом генерала Хитрова приобрел Воспитательный дом для квартир своих чиновников и перепродал его уже во второй половине прошлого столетия инженеру Ромейко, а пустырь,
все еще населенный бродягами, был куплен городом для рынка. Дом требовал дорогого ремонта. Его окружение не вызывало охотников снимать квартиры
в таком опасном месте, и Ромейко пустил его под ночлежки: и выгодно, и без всяких расходов.
Владельцы этих дворцов возмущались страшным соседством, употребляли
все меры, чтобы уничтожить его, но ни речи, гремевшие
в угоду им
в заседаниях думы, ни дорого стоящие хлопоты у администрации ничего сделать не могли.
И только Советская власть одним постановлением Моссовета смахнула эту не излечимую при старом строе язву и
в одну неделю
в 1923 году очистила
всю площадь с окружающими ее вековыми притонами,
в несколько месяцев отделала под чистые квартиры недавние трущобы и заселила их рабочим и служащим людом.
В надворном флигеле дома Ярошенко квартира № 27 называлась «писучей» и считалась самой аристократической и скромной на
всей Хитровке.
Рядом с «писучей» ночлежкой была квартира «подшибал».
В старое время типографщики наживали на подшибалах большие деньги. Да еще говорили, что благодеяние делают: «Куда ему, голому да босому, деваться! Что ни дай —
все пропьет!»
В 1917 году ночлежники «Утюга»
все, как один, наотрез отказались платить съемщикам квартир за ночлег, и съемщики, видя, что жаловаться некому, бросили
все и разбежались по своим деревням.
Его сестра, О. П. Киреева, — оба они были народники — служила акушеркой
в Мясницкой части, была любимицей соседних трущоб Хитрова рынка, где ее
все звали по имени и отчеству; много восприняла она
в этих грязных ночлежках будущих нищих и воров, особенно, если, по несчастью, дети родились от матерей замужних, считались законными, а потому и не принимались
в воспитательный дом, выстроенный исключительно для незаконнорожденных и подкидышей.
Вскоре Коську стали водить нищенствовать за ручку — перевели
в «пешие стрелки». Заботился о Коське дедушка Иван, старик ночлежник, который заботился о матери, брал ее с собой на
все лето по грибы. Мать умерла, а ребенок родился 22 февраля, почему и окрестил его дедушка Иван Касьяном.
Уж и били его воры за правду, а он
все свое. Почему такая правда жила
в ребенке — никто не знал. Покойный старик грибник объяснял по-своему эту черту своего любимца...
— Касьяном зову — потому и не врет. Такие
в три года один раз родятся… Касьяны
все правдивые бывают!..
Коська со своей шайкой жил здесь, а потом
все «переехали» на Балкан,
в подземелья старого водопровода.
И не
все выносили эту пятилетнюю кабалу впроголодь,
в побоях.
— Это был счастливейший день
в моей жизни, во
всей моей жизни, — рассказывала она мне.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня отвели ему
в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток,
в плавание. Только что приехал, и вызывают. Моряк он,
всю жизнь
в море пробыл.
В Америке,
в Японии,
в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас
в председатели заперли…
После войны 1812 года, как только стали возвращаться
в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ,
в котором объявил, что «
все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто
в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз
в неделю,
в воскресенье,
в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
Сухаревский торговец покупал там, где несчастье
в доме, когда
все нипочем; или он «укупит» у не знающего цену нуждающегося человека, или из-под полы «товарца» приобретет, а этот «товарец» иногда дымом поджога пахнет, иногда и кровью облит, а уж слезами горькими — всегда.
Я много лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и
в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или
в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще
всего я заходил
в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
Он жил совершенно одиноко,
в квартире его —
все знали — было много драгоценностей, но он никого не боялся: за него горой стояли громилы и берегли его, как он их берег, когда это было возможно.
Вдруг индейца нашли убитым
в квартире.
Все было снаружи
в порядке: следов грабежа не видно.
В углу, на столике, стоял аршинный Будда литого золота; замки не взломаны. Явилась полиция для розысков преступников. Драгоценности целыми сундуками направили
в хранилище Сиротского суда: бриллианты, жемчуг, золото, бирюза — мерами! Напечатали объявление о вызове наследников. Заторговала Сухаревка! Бирюзу горстями покупали, жемчуг… бриллианты…
— Какое!
Всю зиму на Хитровке околачивался… болел… Марк Афанасьев подкармливал. А
в четверг пофартило, говорят,
в Гуслицах с кем-то купца пришил… Как одну копейку шесть больших отдал. Цапля метал… Архивариус метал. Резал Назаров.
Любили букинисты и студенческую бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек пять, и общими силами покупают одну книгу или издание лекций совсем задешево, и
все учатся по одному экземпляру. Или брали напрокат книгу, уплачивая по пятачку
в день. Букинисты давали книги без залога, и никогда книги за студентами не пропадали.
Всем букинистам был известен один собиратель, каждое воскресенье копавшийся
в палатках букинистов и
в разваленных на рогожах книгах, оставивший после себя ценную библиотеку. И рассчитывался он всегда неуклонно так: сторгует, положим, книгу, за которую просили пять рублей, за два рубля, выжав
все из букиниста, и лезет
в карман. Вынимает два кошелька, из одного достает рубль, а из другого вываливает
всю мелочь и дает один рубль девяносто три копейки.
Отбирает
все лучшее, а остатки появляются на Сухаревке
в палатках или на рогожах около них.
И любители роются
в товаре и всегда находят что купить. Время от времени около этих рогож появляется владелец колокольного завода, обходит
всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут же отсылает домой, на свой завод. Сам же направляется
в палатки антикваров и тоже отбирает лом серебра и бронзы.
—
В беговой беседке у швейцара жена родила тройню — и
все с жеребячьими головами.
Пускай потом картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье — бутылочного стекла, покупатель
все равно идет опять на Сухаревку
в тех же мечтах и до самой смерти будет искать «на грош пятаков».
Но раз был случай, когда они
все жадной волчьей стаей или, вернее, стаей пугливого воронья набросились на крупную добычу. Это было
в восьмидесятых годах.
За десятки лет
все его огромные средства были потрачены на этот музей, закрытый для публики и составлявший
в полном смысле этого слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего
весь мир ради какой-нибудь «новенькой старинной штучки» и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.
Перечислить
все, что было
в этих залах, невозможно. А на дворе, кроме того, большой сарай был завален
весь разными редкостями более громоздкими. Тут же
вся его библиотека.
В отделении первопечатных книг была книга «Учение Фомы Аквинского», напечатанная
в 1467 году
в Майнце,
в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.
Старая Сухаревка занимала огромное пространство
в пять тысяч квадратных метров. А кругом, кроме Шереметевской больницы, во
всех домах были трактиры, пивные, магазины, всякие оптовые торговли и лавки — сапожные и с готовым платьем, куда покупателя затаскивали чуть ли не силой.
В ближайших переулках — склады мебели, которую по воскресеньям выносили на площадь.
Пришел, положим, мужик свой последний полушубок продавать. Его сразу окружает шайка барышников. Каждый торгуется, каждый дает свою цену. Наконец, сходятся
в цене. Покупающий неторопливо лезет
в карман, будто за деньгами, и передает купленную вещь соседу. Вдруг сзади мужика шум, и
все глядят туда, и он тоже туда оглядывается. А полушубок
в единый миг, с рук на руки, и исчезает.
Тащат и тащат. Хочешь не хочешь, заведут
в лавку. А там уже обступят другие приказчики: всякий свое дело делает и свои заученные слова говорит. Срепетовка ролей и исполнение удивительные. Заставят пересмотреть, а то и примерить
все: и шубу, и пальто, и поддевку.
У лавки солидный и важный, он был
в балагане неузнаваем с своей седой подвязанной бородой. Как заорет на
все поле...