Неточные совпадения
Так я в
первый раз увидел колибер, уже уступивший место дрожкам, высокому экипажу с дрожащим при езде кузовом, задняя часть которого лежала на высоких, полукругом, рессорах. Впоследствии дрожки
были положены на плоские рессоры и стали называться, да и теперь зовутся, пролетками.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята»
были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы,
первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Они ютились больше в «вагончике». Это
был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В
первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась в «вагончик» и пропивала все свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Уже много лет спустя выяснилось, что пушка для Смолина
была украдена другая, с другого конца кремлевской стены послушными громилами, принесена на Антроповы ямы и возвращена в Кремль, а
первая так и исчезла.
Смолин
первым делом его познакомил с восточными людьми Пахро и Абазом, и давай индейца для отыскивания следов по шулерским мельницам таскать — выучил
пить и играть в модную тогда стуколку… Запутали, закружили юношу. В один прекрасный день он поехал ночью из игорного притона домой — да и пропал. Поговорили и забыли.
Между любителями-коллекционерами
были знатоки, особенно по хрусталю, серебру и фарфору, но таких
было мало, большинство покупателей мечтало купить за «красненькую» настоящего Рафаэля, чтобы потом за тысячи перепродать его, или купить из «
первых рук» краденое бриллиантовое колье за полсотни…
В екатерининские времена на этом месте стоял дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом этот
был сломан тогда же, а потом, в
первой половине прошлого столетия,
был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
Первая категория торговок являлась со своими мужьями и квартирантами на толкучку чуть свет и сразу успевала запастись свежим товаром, скупаемым с рук, и надуть покупателей своим товаром. Они окружали покупателя, и всякий совал, что у него
есть: и пиджак, и брюки, и фуражку, и белье.
И вот в жаркий июльский день мы подняли против дома Малюшина, близ Самотеки, железную решетку спускного колодца, опустили туда лестницу. Никто не обратил внимания на нашу операцию — сделано
было все очень скоро: подняли решетку, опустили лестницу. Из отверстия валил зловонный пар. Федя-водопроводчик полез
первый; отверстие, сырое и грязное,
было узко, лестница стояла отвесно, спина шаркала о стену. Послышалось хлюпанье воды и голос, как из склепа...
— Во-первых, никакого убитого не
было, а подняли пьяного, которого ограбили на Грачевке, перетащили его в мой участок и подкинули.
Только несколько
первых персонажей хора, как, например, голосистая Поля и красавица Александра Николаевна, считались недоступными и могли любить по своему выбору. Остальные
были рабынями Анны Захаровны.
И до сих пор
есть еще в Москве в живых люди, помнящие обед 17 сентября,
первые именины жены после свадьбы. К обеду собралась вся знать, административная и купеческая. Перед обедом гости
были приглашены в зал посмотреть подарок, который муж сделал своей молодой жене. Внесли огромный ящик сажени две длины, рабочие сорвали покрышку. Хлудов с топором в руках сам старался вместе с ними. Отбили крышку, перевернули его дном кверху и подняли. Из ящика вывалился… огромный крокодил.
Эта столовая
была клубом, где и «крамольные» речи говорились, и песни пелись, и революционные прокламации
первыми попадали в «Ляпинку» и читались открыто: сыщики туда не проникали, между своими провокаторов и осведомителей не
было.
Была у Жукова еще аллегорическая картина «После потопа», за которую совет профессоров присудил ему
первую премию в пятьдесят рублей, но деньги выданы не
были, так как Жуков
был вольнослушателем, а премии выдавались только штатным ученикам. Он тогда
был в классе профессора Савицкого, и последний о нем отзывался так...
Первая половина шестидесятых годов
была началом буйного расцвета Москвы, в которую устремились из глухих углов помещики проживать выкупные платежи после «освободительной» реформы.
«Между прочим, после долгих требований ключа
был отперт сарай, принадлежащий мяснику Ивану Кузьмину Леонову. Из сарая этого по двору сочилась кровавая жидкость от сложенных в нем нескольких сот гнилых шкур. Следующий сарай для уборки битого скота, принадлежащий братьям Андреевым, оказался чуть ли не хуже
первого. Солонина вся в червях и т. п. Когда отворили дверь — стаи крыс выскакивали из ящиков с мясной тухлятиной, грузно шлепались и исчезали в подполье!.. И так везде… везде».
Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда.
Первым делом
было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так
были в большинстве лавок. Это
был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали.
То же самое произошло и с домом Троекурова. Род Троекуровых вымер в
первой половине XVIII века, и дом перешел к дворянам Соковниным, потом к Салтыковым, затем к Юрьевым, и, наконец, в 1817 году
был куплен «Московским мещанским обществом», которое поступило с ним чисто по-мещански: сдало его под гостиницу «Лондон», которая вскоре превратилась в грязнейший извозчичий трактир, до самой революции служивший притоном шулеров, налетчиков, барышников и всякого уголовного люда.
Ловкий Петр Кирилыч
первый придумал «художественно» разрезать такой пирог. В одной руке вилка, в другой ножик; несколько взмахов руки, и в один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по всей Москве, но мало кто умел так «художественно» резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве только у Тестова — Кузьма да Иван Семеныч. Это
были художники!
В соседнем флигеле дома Мосолова помещался трактир Гусенкова, а во втором и третьем этажах — меблированные комнаты. Во втором этаже номеров
было около двадцати, а в верхнем — немного меньше. В
первый раз я побывал в них в 1881 году, у актера А. Д. Казакова.
Вот этот самый Шпейер, под видом богатого помещика,
был вхож на балы к В. А. Долгорукову, при
первом же знакомстве очаровал старика своей любезностью, а потом бывал у него на приеме, в кабинете, и однажды попросил разрешения показать генерал-губернаторский дом своему знакомому, приехавшему в Москву английскому лорду.
В 1877 году здесь сидел «шлиссельбуржец» Николай Александрович Морозов. Спичкой на закоптелой стене камеры им
было написано здесь
первое стихотворение, положившее начало его литературному творчеству...
Потом к этому куплету стали присоединяться и другие. В первоначальном виде эта поэма
была напечатана в 1878 году в журнале «Вперед» и вошла в
первое издание его книги «Звездные песни», за которую в 1912 году Н. А Морозова посадили в Двинскую крепость. В переделанном виде эта поэма
была потом напечатана под названием «Шлиссельбургский узник».
И только в 1908 году появился в пожарном депо на Пречистенке
первый пожарный автомобиль. Это
была небольшая машина с прикрепленной наверху раздвижной лестницей для спасения погибавших из верхних этажей, впрочем, не выше третьего. На этом автомобиле
первым мчался на пожар брандмайор с брандмейстером, фельдшером и несколькими смельчаками — пожарными-топорниками.
Граф Шувалов, у которого в крепостные времена
были огромные имения в Верейском уезде,
первый стал отпускать крестьян в Москву по сбору на «погорелые» места, потому что они платили повышенный оброк. Это
было очень выгодно помещику.
Закрылась Владимирка, уничтожен за заставой и
первый этап, где раздавалось последнее подаяние. Около вокзала запрещено
было принимать подаяние — разрешалось только привозить его перед отходом партии в пересыльную тюрьму и передавать не лично арестантам, а через начальство. Особенно на это обиделись рогожские старообрядцы...
Во-первых, он при заказе никогда не посылал завали арестантам, а всегда свежие калачи и сайки; во-вторых, у него велся особый счет, по которому видно
было, сколько барыша давали эти заказы на подаяние, и этот барыш он целиком отвозил сам в тюрьму и жертвовал на улучшение пищи больным арестантам. И делал все это он «очень просто», не ради выгод или медальных и мундирных отличий благотворительных учреждений.
В этом дневнике, кстати сказать, попавшем в редакционную корзину,
был описан
первый «электрический» бал в Москве. Это
было в половине восьмидесятых годов.
Первое электрическое освещение провели в купеческий дом к молодой вдове-миллионерше, и
первый бал с электрическим освещением
был назначен у нее.
Но все-таки, как ни блестящи
были французы, русские парикмахеры Агапов и Андреев (последний с 1880 года) занимали, как художники своего искусства,
первые места. Андреев даже получил в Париже звание профессора куафюры, ряд наград и почетных дипломов.
Начиная от «Челышей» и кончая «Семеновной», с
первой недели поста актеры жили весело. У них водились водочка, пиво, самовары,
были шумные беседы… Начиная с четвертой — начинало стихать. Номера постепенно освобождались: кто уезжал в провинцию, получив место, кто соединялся с товарищем в один номер. Начинали коптить керосинки: кто прежде обедал в ресторане, стал варить кушанье дома, особенно семейные.
Кем записаны они
были в
первый раз — неизвестно, но в
первый же день они поразили таким размахом игры, что в следующие дни этих двух братьев — князей Шаховых — все записывали охотно.
Горячо взялся Лазарев за дело, и в
первый же месяц касса клуба начала пухнуть от денег. Но главным образом богатеть начал клуб на Тверской, в доме, где
был когда-то «Пушкинский театр» Бренко.
В дом Шереметева клуб переехал после пожара, который случился в доме Спиридонова поздней ночью, когда уж публика из нижних зал разошлась и только вверху, в тайной комнате, играли в «железку» человек десять крупных игроков. Сюда не доносился шум из нижнего этажа, не слышно
было пожарного рожка сквозь глухие ставни. Прислуга клуба с
первым появлением дыма ушла из дому. К верхним игрокам вбежал мальчуган-карточник и за ним лакей, оба с испуганными лицами, приотворили дверь, крикнули: «Пожар!» — и скрылись.
Дворец этот
был выстроен во второй половине восемнадцатого века поэтом М. М. Херасковым, и в екатерининские времена здесь происходили тайные заседания
первого московского кружка масонов: Херасков, Черкасский, Тургенев, Н. В. Карамзин, Енгалычев, Кутузов и «брат Киновион» — розенкрейцеровское имя Н. И. Новикова.
И с
первым появлением этого вестника выскакивал А. А. Козлов,
будь в это время обед или ужин, и мчался на своей лихой паре, переодеваясь на ходу в непромокаемый плащ и надевая каску, которая всегда
была в экипаже. С пожара он возвращался в клуб доедать свой обед или ужин.
Все это у П. И. Шаблыкина
было к сезону — ничего не пропустит. А когда, бывало, к новому году с Урала везут багряную икру зернистую и рыбу —
первым делом ее пробуют в Английском клубе.
Но вот часы в залах, одни за другими, бьют шесть. Двери в большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор… Толпы окружают закусочный стол.
Пьют «под селедочку», «под парную белужью икорку», «под греночки с мозгами» и т. д. Ровно час
пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится
первый удар часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
Одним из
первых распоряжений организованной при Наркомпросе Комиссии по охране памятников искусства и старины
было уничтожение торговых помещений перед фасадом дворца.
Первый дом назывался между своими людьми «Чебышевская крепость», или «Чебыши», а второй величали «Адом». Это — наследие нечаевских времен. Здесь в конце шестидесятых годов
была штаб-квартира, где жили студенты-нечаевцы и еще раньше собирались каракозовцы, члены кружка «Ад».
Устав окончательно скрутил студенчество. Пошли петиции,
были сходки, но все это не выходило из университетских стен. «Московские ведомости», правительственная газета, поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов рядом статей в защиту нового устава, и
первый выход студентов на улицу
был вызван этой газетой.
Это
был самый дорогой гость,
первый знаток вин, создавший огромное виноделие Удельного ведомства и свои образцовые виноградники «Новый Свет» в Крыму и на Кавказе, — Лев Голицын.
Вина составляли главный доход Елисеева. В его погребах хранились самые дорогие вина, привезенные отцом владельца на трех собственных парусных кораблях, крейсировавших еще в
первой половине прошлого века между Финским заливом и гаванями Франции, Испании, Португалии и острова Мадейры, где у Елисеева
были собственные винные склады.
Даже в моей
первой книге о «Москве и москвичах» я ни разу и нигде словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в которой жили банщики, если бы один добрый человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то в глухой деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня
была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах ездил на охоту.
В женских банях
было свое «лечение».
Первым делом — для белизны лица — заваривали в шайке траву-череду, а в «дворянских» женщины мыли лицо миндальными высевками.
—
Первое — это надо Сандуновские бани сделать такими, каких Москва еще не видела и не увидит. Вместо развалюхи построим дворец для бань, сделаем все по последнему слову науки, и чем больше вложим денег, тем больше
будем получать доходов, а Хлудовых сведем на нет. О наших банях заговорит печать, и ты — знаменитость!
У братьев жизнь
была рассчитана по дням, часам и минутам. Они
были почти однолетки, один брюнет с темной окладистой бородкой, другой посветлее и с проседью. Старший давал деньги в рост за огромные проценты. В суде
было дело Никифорова и Федора Стрельцова, обвиняемого
первым в лихоимстве: брал по сорок процентов!
«Нам трактир дороже всего!» — говорит в «Лесе» Аркашка Счастливцев. И для многих москвичей трактир тоже
был «
первой вещью». Он заменял и биржу для коммерсантов, делавших за чашкой тысячные сделки, и столовую для одиноких, и часы отдыха в дружеской беседе для всякого люда, и место деловых свиданий, и разгул для всех — от миллионера до босяка.
Старейшими чисто русскими трактирами в Москве еще с
первой половины прошлого столетия
были три трактира: «Саратов», Турина и Егорова.
Неизменными посетителями этого трактира
были все московские сибиряки. Повар, специально выписанный Лопашовым из Сибири, делал пельмени и строганину. И вот как-то в восьмидесятых годах съехались из Сибири золотопромышленники самые крупные и обедали по-сибирски у Лопашова в этой самой «избе», а на меню стояло: «Обед в стане Ермака Тимофеевича», и в нем значилось только две перемены:
первое — закуска и второе-«сибирские пельмени».