Неточные совпадения
— Эту лошадь — завтра в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не
будет… На
той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву и половину лошадей распродадут…
К подъезду Малого театра, утопая железными шинами в несгребенном снегу и ныряя по ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета. На козлах качался кучер в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями паклей шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными вожжами пару разномастных, никогда не чищенных «кабысдохов», из
тех, о которых популярный в
то время певец Паша Богатырев
пел в концертах слезный романс...
Чем больше собирается народу,
тем оживленнее рабочие: они, как и актеры, любят
петь и играть при хорошем сборе.
Запевала оживляется, — что видит, о
том и
поет. Вот он усмотрел толстую барыню-щеголиху и высоким фальцетом, отчеканивая слова, выводит...
«Дубинушку»
пели, заколачивая сваи как раз на
том месте, где теперь в недрах незримо проходит метро.
Да кроме
того, с одной «Дубинушкой» вместо современной техники далеко уехать
было тоже мудрено.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята»
были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон.
Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Тот, о ком я говорю,
был человек смелости испытанной, не побоявшийся ни «Утюга», ни «волков Сухого оврага», ни трактира «Каторга»,
тем более, что он знал и настоящую сибирскую каторгу.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не
быть избитым. Мальчишки, кроме
того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и в
то же время сами подучивались у взрослых «работе».
Они ютились больше в «вагончике». Это
был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту
то на содержание,
то в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась в «вагончик» и пропивала все свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Ужасные иногда
были ночи на этой площади, где сливались пьяные песни, визг избиваемых «марух» да крики «караул». Но никто не рисковал пойти на помощь: раздетого и разутого голым пустят да еще изобьют за
то, чтобы не лез куда не следует.
Это не
те нищие, случайно потерявшие средства к жизни, которых мы видели на улицах: эти наберут едва-едва на кусок хлеба или на ночлег. Нищие Хитровки
были другого сорта.
Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» — с десяти утра до пяти вечера. Эта группа и другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, — самые многочисленные. В последней — бабы с грудными детьми, взятыми напрокат, а
то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие.
Потом сошелся с карманниками, стал «работать» на Сухаревке и по вагонам конки, но сам в карманы никогда не лазил, а только
был «убегалой»,
то есть ему передавали кошелек, а он убегал.
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что «все вещи, откуда бы они взяты ни
были, являются неотъемлемой собственностью
того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
Изредка заходили сыщики, но здесь им делать
было нечего. Мне их указывал Григорьев и много о них говорил. И многое из
того, что он говорил, мне пригодилось впоследствии.
До
тех пор сыщиками считались только два пристава — Замайский и Муравьев, имевшие своих помощников из числа воров, которым мирволили в мелких кражах, а крупные преступления они должны
были раскрывать и важных преступников ловить.
Кроме этих двух,
был единственно знаменитый в
то время сыщик Смолин, бритый плотный старик, которому поручались самые важные дела.
В преклонных годах умер Смолин бездетным. Пережила его только черепаха. При описи имущества, которое в
то время, конечно, не все в опись попало, найдено
было в его спальне два ведра золотых и серебряных часов, цепочек и портсигаров.
Все Смолин знает — не
то, что где
было, а что и когда
будет и где…
«Далеко Арапке до тряпки» (в
то время в Петербурге
был обер-полицмейстером Трепов, а в Москве — Арапов).
В
те времена палаток букинистов
было до тридцати.
С восьмидесятых годов, когда в Москве начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в
те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики, так как он
был не из типов, искавших «на грош пятаков».
Пускай потом картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье — бутылочного стекла, покупатель все равно идет опять на Сухаревку в
тех же мечтах и до самой смерти
будет искать «на грош пятаков».
Перечислить все, что
было в этих залах, невозможно. А на дворе, кроме
того, большой сарай
был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его библиотека. В отделении первопечатных книг
была книга «Учение Фомы Аквинского», напечатанная в 1467 году в Майнце, в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.
— Вот вам десять рублей. Я беру картину. Но если она не настоящая,
то принесу обратно. Я
буду у знакомых, где сегодня Репин обедает, и покажу ему.
Весьма много
тому способствуют и фортификационные укрепления земляные, бастион и ров, которых в древности никогда не
было.
Все это товар дешевый, главным образом русский: шубы, поддевки, шаровары или пальто и пиджачные и сюртучные пары, сшитые мешковато для простого люда.
Было, впрочем, и «модье» с претензией на шик, сшитое
теми же портными.
А если удастся затащить в лавку, так несчастного заговорят, замучат примеркой и уговорят купить, если не для себя,
то для супруги, для деток или для кучера… Великие мастера
были «зазывалы»!
И там и тут торговали специально грубой привозной обувью — сапогами и башмаками, главным образом кимрского производства. В семидесятых годах еще практиковались бумажные подметки, несмотря на
то, что кожа сравнительно
была недорога, но уж таковы
были девизы и у купца и у мастера: «на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и
тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Лужин
поспел в
то самое время, когда с возов сваливали обувь в склады.
Но во время турецкой войны дети и внуки кимряков
были «вовлечены в невыгодную сделку», как они объясняли на суде, поставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским солдаты в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с
тех пор пошли бумажные подметки… на Сухаревке, на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
Отдел благоустройства МКХ в 1926 году привел Китайгородскую стену — этот памятник старой Москвы — в
тот вид, в каком она
была пятьсот лет назад, служа защитой от набегов врага, а не
тем, что застали позднейшие поколения.
Кроме «законных» сточных труб, проведенных с улиц для дождевых и хозяйственных вод, большинство богатых домовладельцев провело в Неглинку тайные подземные стоки для спуска нечистот, вместо
того чтобы вывозить их в бочках, как это
было повсеместно в Москве до устройства канализации.
Побывав уже под Москвой в шахтах артезианского колодца и прочитав описание подземных клоак Парижа в романе Виктора Гюго «Отверженные», я решил во что бы
то ни стало обследовать Неглинку. Это
было продолжение моей постоянной работы по изучению московских трущоб, с которыми Неглинка имела связь, как мне пришлось узнать в притонах Грачевки и Цветного бульвара.
Все это заплыло жидкой грязью, рассмотреть нельзя
было, да и до
того ли
было.
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда в тайные игорные дома, где меня не стеснялись и где я встречал таких людей, которые
были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом деле
были или шулера, или аферисты, а
то и атаманы шаек.
Ночь
была непроглядная. Нигде ни одного фонаря, так как по думскому календарю в
те ночи, когда должна светить луна, уличного освещения не полагалось, а эта ночь по календарю считалась лунной. А тут еще вдобавок туман. Он клубился над кустами, висел на деревьях, казавшихся от этого серыми призраками.
В такую только ночь и можно идти спокойно по этому бульвару, не рискуя
быть ограбленным, а
то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими из своих трущоб в грачевских переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского дома, расположенного на бульваре.
На большие «мельницы», содержимые в шикарных квартирах, «деловые ребята» из осторожности не ходили — таких «мельниц» в
то время в Москве
был десяток на главных улицах.
К полуночи этот переулок, самый воздух которого
был специфически зловонен, гудел своим обычным шумом, в котором прорывались звуки
то разбитого фортепьяно,
то скрипки,
то гармоники; когда отворялись двери под красным фонарем,
то неслись пьяные песни.
— Это вы? — воскликнул человек в сюртуке и одним взмахом отшиб в сторону вскочившего с пола и бросившегося на меня банкомета, борода которого
была в крови.
Тот снова упал. Передо мной, сконфуженный и пораженный, стоял беговой «спортсмен», который вез меня в своем шарабане. Все остальные окаменели.
В
те самые времена, о которых я пишу сейчас,
был у меня один разговор...
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору, что пьеса поставлена
быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя
есть! Через два дня я эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в
тот же день, когда я возвратил его.
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с квартиры гнали… А потом привык. Я из-за куска хлеба, а
тот имя свое на пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем
пою… Пока не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят…
То же самое
было и на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта
была весьма шумной и днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались и охочему человеку негде
было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую улицу и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
На обедах играл оркестр Степана Рябова, а
пели хоры —
то цыганский,
то венгерский, чаще же русский от «Яра». Последний пользовался особой любовью, и содержательница его, Анна Захаровна,
была в почете у гуляющего купечества за
то, что умела потрафлять купцу и знала, кому какую певицу порекомендовать; последняя исполняла всякий приказ хозяйки, потому что контракты отдавали певицу в полное распоряжение содержательницы хора.
«Вторничные» обеды
были особенно многолюдны. Здесь отводили свою душу богачи-купцы, питавшиеся всухомятку в своих амбарах и конторах, посылая в трактир к Арсентьичу или в «сундучный ряд» за горячей ветчиной и белугой с хреном и красным уксусом, а
то просто покупая эти и другие закуски и жареные пирожки у разносчиков, снующих по городским рядам и торговым амбарам Ильинки и Никольской.
Солдаты дивились на «вольного с тигрой», любили его за удаль и безумную храбрость и за
то, что он широко тратил огромные деньги,
поил солдат и помогал всякому, кто к нему обращался.