Неточные совпадения
Оглядываясь
на свое прошлое теперь, через много
лет, я ищу: какая самая яркая бытовая, чисто московская фигура среди московских редакторов газет конца прошлого века? Редактор «Московских ведомостей» М.Н. Катков? — Вечная тема для либеральных остряков, убежденный слуга правительства. Сменивший его С.А. Петровский? — О нем только говорили как о счастливом игроке
на бирже.
Помню, в 1882
году я дал четверостишие для «Будильника» по поводу памятника Пушкину:
на Тверском бульваре, по одну сторону памятника жил обер-полицмейстер генерал Козлов, а по другую, тоже почти рядом, помещались «Московские ведомости» и квартира М.Н. Каткова...
Газета держала тот тон, который дала небольшая группа, спаянная общностью политических убеждений и научно-социальных взглядов, группа сотрудников газеты, бывших в 1873
году на Гейдельбергском съезде.
Разные люди перебывали за полувековую жизнь газеты, но газета осталась в руках той группы молодых ученых, которые случайно одновременно были за границей, в 1873
году, и собрались
на съезд в Гейдельберг для обсуждения вопроса — что нужно делать?
Составилась работоспособная редакция, а средств для издания было мало. Откликнулся
на поддержку идейной газеты крупный железнодорожник В.К. фон Мекк и дал необходимую крупную сумму. Успех издания рос. Начали приглашаться лучшие силы русской литературы, и 80-е
годы можно считать самым блестящим временем газеты, с каждым днем все больше и больше завоевывавшей успех. Действительно, газета составлялась великолепно и оживилась свежестью информации,
на что прежде мало обращалось внимания.
Рядом с А.П. Лукиным писал судебный отчет Н.В. Юнгфер, с которым я не раз уже встречался в зале суда
на крупных процессах. Около него писал хроникер, дававший важнейшие известия по Москве и место которого занял я: редакция никак не могла ему простить, что он доставил подробное описание освящения храма Спасителя ровно за
год раньше его освящения, которое было напечатано и возбудило насмешки над газетой. Прямо против двери
на темном фоне дорогих гладких обоев висел единственный большой портрет Н.С. Скворцова.
А разве не радость это: в 1886
году я напечатал большой фельетон «Обреченные» (очерк из жизни рабочих
на белильных заводах), где в 1873
году я прожил зиму простым рабочим-кубовщиком.
В 1879
году редактор «Нью-Йорк Геральда» Бернет снарядил экспедицию к Северному полюсу под начальством капитана де Лонга
на паровой яхте «Жаннета». К северу от Берингова пролива яхта была раздавлена льдами.
Огромное впечатление произвел
на меня рассказ о гибели экипажа «Жаннеты» среди льдов и вод, над которыми через пятьдесят
лет мчали по воздуху советские герои-летчики челюскинцев и спасли сто одного человека с корабля, раздавленного льдами.
Это спасло смельчаков, хотя встреча была случайной.
На такой дикий север тунгусы никогда не заходили зимой, а
на этот раз встретившийся матросам и спасший их тунгус был послан старостой селения Булом к устью восточного рукава Лены, где
летом забыли пешни, употребляемые для прокола льда во время ловли рыбы.
В тундре были страшные бураны. Только
на следующее
лето Мельвиль, перезимовавший в Якутске, отправился с Ниндерманом и Нороссом
на поиски и нашел тела товарищей близ той самой землянки, откуда матросы ушли
на разведку. Тела были собраны Мельвилем и похоронены
на каменном кургане, единственном возвышении в тундре.
На кургане был воздвигнут большой деревянный крест с именами погибших.
В продолжение всего
лета, захватив часть осени, пешком и
на шхуне путешественники обошли, не забыв ни одного протока, ни одного самого глухого местечка, всю дельту Лены и весь берег океана.
Еще в 1871
году, когда я шел в бурлацкой лямке, немало мы схоронили в прибрежных песках Волги умерших рядом с нами товарищей, бурлаков, а придя в Рыбинск и работая конец
лета на пристани, в артели крючников, которые умирали тут же, среди нас,
на берегу десятками и трупы которых по ночам отвозили в переполненных лодках хоронить
на песчаный остров, — я немало повидал холерных ужасов.
— Да вот хоть в этом! Я уж все обдумал, и выйдет по-хорошему.
На ваше счастье мы встретились: я и в город-то случайно, по делу, приезжал — безвыходно живу
на хуторе и хозяйствую. Я уж
год как
на льготе. Пару кровных кобыл купил… свой табунок, виноградничек… Пухляковский виноград у меня очень удался ныне. Да вот увидите. Вы помните моего старого Тебенька,
на котором я в позапрошлом
году офицерскую скачку взял? Вы его хотели еще в своем журнале напечатать…
Приняв от него это благословение, я распрощался с милыми людьми, — и мы с Иваном очутились в выгоревшей, пыльной степи… Дальнейшие подробности со всеми ужасами опускаю, — да мне они уж и не казались особенными ужасами после моей командировки несколько
лет тому назад за Волгу, в Астраханские степи,
на чуму, где в киргизских кибитках валялись разложившиеся трупы, а рядом шевелились черные, догнивающие люди. И никакой помощи ниоткуда я там не видел!
На несчастье Ивана Ивановича, в реальном училище учились два племянника Святополка, франтики и лентяи. Иван Иванович два
года подряд оставлял их в одном и том же классе, несмотря
на то, что директор, по поручению Святополка, просил Ивана Ивановича поставить им
на выпускном экзамене удовлетворительный балл...
Старик представил меня жене, пожилой, но еще красивой южной донской красотой. Она очень обрадовалась поклону от дочери. За столом сидели четыре дочки
лет от четырнадцати и ниже. Сыновей не было — старший был
на службе, а младший, реалист, — в гостях. Выпили водочки — старик любил выпить, а после борща, «красненьких» и «синеньких», как хозяйка нежно называла по-донскому помидоры, фаршированные рисом, и баклажаны с мясом, появилась
на стол и бутылочка цимлянского.
На мою карьеру повлияло: сколько
лет в городе места не давали.
— Тогда, перед казнью, много наших донцов похватали! Приехали они в Москву атамана спасать. Похватали и сослали кого в Соловки, кого куда. Уж через пять
лет, когда воцарился Федор, вернули, и многие из них шли через Москву и еще видели
на шесте, против Кремля,
на Болоте, голову своего атамана.
— Да вот еще Фролка. У вас его казнили вместе с атаманом. Это неправда. Его отвели в тюрьму и несколько
лет пытали и допрашивали, где Степан клады зарыл. Возили его сыщики и по Волге, и к нам
на Дон привозили. Старики в Кагальнике мне даже места указывали, где Фролка указывал. Места эти разрывали, но нашли ли что, никто не знает, тайно все делалось. Старики это слыхали от своих дедов очевидцев.
С покупкой дома и уплатой старых долгов дивиденда первое время не было, и только
на 1890
год он появился в изрядной сумме, и было объявлено, что служащие получат свою долю. И действительно, все получили, но очень мало.
«Береги
на счастье», — сказал он мне, даря ее еще в 1878
году, когда я приехал к нему, вернувшись с турецкой войны. И это счастье я чувствовал.
Издавалась «Русская газета» несколько
лет. Основал ее какой-то Александровский, которого я в глаза не видал, некоторое время был ее соиздателем Н.И. Пастухов, но вскоре опять ушел в репортерскую работу в «Современные известия», потратив последние гроши
на соиздательство.
Это было 28 ноября 1883
года. Вскоре после этого я встретил Козина с его Мосявкой, и он сказал мне, что в числе задавленных
на Рождественском бульваре был и сотрудник «Русской газеты» Свистунов-Ломоносов.
Это был в Москве первый «бунт» против полицейской власти и первый случай разгрома казенного здания — более сорока
лет тому назад. И это случилось
на Пресне.
Я только один раз был у него
летом, кажется, в мае месяце. Он, по обыкновению, лежал
на диване; окна были открыты, была теплая ночь, а он в меховой шапке читал гранки. Руки никогда не подавал и, кто бы ни пришел, не вставал с дивана.
«Московские ведомости» то и дело писали доносы
на радикальную газету, им вторило «Новое время» в Петербурге, и, наконец, уже после 1 марта 1881
года посыпались кары: то запретят розницу, то объявят предупреждение, а в следующем, 1882,
году газету закрыли административной властью
на шесть месяцев — с апреля до ноября. Но И.И. Родзевич был неисправим: с ноября газета стала выходить такой же, как и была, публика отозвалась, и подписка
на 1883
год явилась блестящей.
«Русский курьер» основан был В.Н. Селезневым в 1879
году, но шел в убыток. Пришлось искать денег. Отозвался московский купец Н.П. Ланин, владелец известного завода шипучих вод и увековечивший свое имя производством искусственного «ланинского» шампанского, которое подавалось подвыпившим гостям в ресторанах за настоящее и было в моде
на всех свадьбах, именинах и пирушках средней руки.
Подписка
на 1881
год шла великолепно, особенно по провинции, жадной до всякого либерального слова.
Газета в первые
годы шла слабо, печаталось две тысячи экземпляров, объявлений платных почти не было, кредита никакого, бумагу покупали иногда
на один номер, а назавтра опять выворачивайся, опять занимай деньги
на бумагу.
С
год проработал он, быстрый и неутомимый, пригляделся, перезнакомился с кем надо и придумал новость, неслыханную в Москве, которая ему дала деньги и А.Я. Липскерова выручила. С.Л. Кегульский первый ввел практикуемые давно уже
на Западе «пюблисите», то есть рекламы в тексте за большую плату.
Уже в первый
год издания «Московский листок» заинтересовал Москву обилием и подробным описанием множества городских происшествий, как бы чудом
на другой день попадавших
на страницы газеты.
Трудно было думать, что через несколько
лет после издания своей газеты этот человек будет гостем
на балу у президента Французской республики господина Карно во время франко-русских торжеств в Париже!
Когда последний в мае 1881
года был назначен министром внутренних дел, Н.И. Пастухов, учтя впечатление, которое он произвел
на Н.П. Игнатьева, обратился к нему с ходатайством о разрешении издавать в Москве ежедневную газету.
Одной из таких поездок была в Орехово-Зуево
на расследование пожара
на фабрике Морозова, случившегося 28 мая 1882
года.
Исходил я все деревни, описал местность, стройку, трактиры, где бывал когда-то Чуркин, перезнакомился с разбойниками, его бывшими товарищами, узнал, что он два раза был сослан
на жительство в Сибирь, два раза прибегал обратно, был сослан в третий раз и умер в Сибири — кто говорит, что пристрелили, кто говорит, что в пьяной драке убили. Его жена Арина Ефимовна законно считалась три
года вдовой.
Прошло несколько
лет. Как-то, вернувшись в Москву из поездки
на юг, я нашел у себя
на квартире забитый большой ящик, адресованный
на мое имя, со штемпелем «Дулево, фабрика М.С. Кузнецова».
Эти строки единственные остались у меня в памяти из газеты, которая мозолила мне глаза десятки
лет в Москве во всех трактирах, ресторанах, конторах и магазинах. В доме Чебышева,
на Большой Бронной, постоянном обиталище малоимущих студентов Московского университета, действительно оказались двое студентов Андреевых, над которыми побалагурили товарищи, и этим все и окончилось.
В 1881
году московская полиция была преобразована: прежнее административное деление столицы
на кварталы было уничтожено, и Москва была разделена
на 40 участков.
Я в первый раз познакомился с этой газетой, носившей громкое название «Московские губернские ведомости», в начале 80-х
годов,
на охоте под Коломной, где в сельской лавочке в половину этой газеты мне завернули фунт мятных пряников.
В моем ответе, указав
на этот факт, я дополнил, что, кроме того, я имею честь состоять «действительным членом Общества любителей российской словесности при Императорском московском университете» и работаю в журналистике более 20
лет.
Редакция сатирического и юмористического журнала «Зритель» помещалась
на Тверском бульваре в доме Фальковской, где-то
на третьем этаже. Тут же была и цинкография В.В. Давыдова. В.В. Давыдов был всегда весь замазанный, закоптелый, высокий и стройный, в синей нанковой, выгоревшей от кислоты блузе, с черными от работы руками, — похожий
на коммунара с парижских баррикад 1871
года. По духу он и действительно был таким.
А.П. Сухов, которому к этому времени исполнилось двадцать шесть
лет, оставил богомаза, нанял комнатку за три рубля в месяц
на Козихе и принялся за работу. Читал, учился по вечерам, начав с грамматики, а днем писал образа по заказу купцов.
Рязанскому мужику, конечно, такого разрешения тогда не дали, но упорный и настойчивый А.П. Сухов все-таки добился своего: он купил существовавший в Петербурге, но уже
год не издававшийся журнал «Будильник». А.П. Сухов, приобретя право
на издание, перенес журнал в Москву и влез в неоплатные долги: хлопоты очень дорого стоили.
А.П. Сухов был арестован в своей квартире и посажен в острог за растрату денег, якобы собранных в пользу голодающих самарцев;
на самом же деле ничего подобного не было, растрата не подтвердилась, и А.П. Сухов, просидевший около
года, был выпущен из тюрьмы.
Впоследствии комитет извинился в неправильном иске, вызвавшем арест, но незаслуженный позор и тюремное заключение отозвались
на здоровье А.П. Сухова: он зачах и через семь месяцев по освобождении, в 1875
году, скончался в одиночестве в своей бедной комнатке
на Козихе среди начатых рукописей и неоконченных рисунков, утешаясь только одной радостью, что его мать умерла во время славы своего сына.
В это время редакция «Будильника» помещалась
на углу Тверской и Гнездниковского переулка в доме Самуила Малкиеля, прославившегося поставкой бумажных подошв для солдатских сапог во время турецкой войны 1877
года.
Я помню его с семидесятых
годов, когда он жестоко пробирал московское купечество, и даже
на первой полосе, в заголовке, в эти
годы печатался типичный купец в цилиндре
на правое ухо и сапогах бураками, разбивавший в зале ресторана бутылкой зеркало.
В 1859
году он был сослан
на Кавказ рядовым, но потом возвращен за отличия в делах с горцами. Выслан он был за стихи, которые прочел
на какой-то студенческой тайной вечеринке, а потом принес их в «Развлечение»; редактор, не посмотрев, сдал их в набор и в гранках послал к цензору. Последний переслал их в цензурный комитет, а тот к жандармскому генералу, и в результате перед последним предстал редактор «Развлечения» Ф.Б. Миллер. Потребовали и автора к жандарму.
На столе лежала гранка со следующими стихами...
Я иногда по 3 рубля зарабатывал за четверостишия
на заданную тему, по 25 копеек за строку стихов; это тогда считалось крупной платой — обыкновенно за стихи платили 10 или 15 копеек. Это было в 1884 и 1885
годах.